— Прямо — на ветер! — скомандовал Алеша. — Левее!.. Правее! Так держать!.. В затоне он!
Он властно выкрикивал во весь голос. Мне оставалось только выполнять приказания. Вот он махнул рукой на берег, приложил ладонь к уху, и я понял: «К берегу». Он дополнил:
— Заглушить, мотор! Слушать!
С трудом подошли к берегу. Но неожиданно Алеша встал на колени и рявкнул:
— Вот он!
В наступающих сумерках и в пелене дождя теперь и мне было видно метрах в ста от нас перевернутую вверх дном лодку, которую уже прибило к камышам, тоже залитым водой.
— Разворачивай!
Это на такой-то волне! Но моей воли уже не было ни капли. Была только воля Алеши.
Лодку, конечно, захлестнуло, залило водой чуть ли не наполовину. Алеша схватил черпак и, как машина, заработал им, отливая воду. Потом он сбросил плащ… Сбросил и пиджак… Метрах в двадцати от нас мы увидели, как человек, держась за нос перевернувшейся лодки, боролся за жизнь. Он уже выбился из сил. Он не видел нас.
Алеша скинул, сапоги… Крикнул мне:
— Подходи бортом! — Утопающему заорал во все легкие: — Держи-ись!!!
Тот услышал. Метрах в десяти от нас он бросил свой челнок и кинулся, бедняга, к нам в ужасе и беспамятстве.
— Что ты делаешь, мать твою!.. — заорал Алеша неистово.
Человек схватился обеими руками за средину борта. Но окоченевшие руки соскользнули, а челнок наш пронесся мимо, снова зачерпнув воды. Казалось, все кончено — у утопающего не было даже щепки, чтобы за нее ухватиться. А я просто отупел, что ли, и поэтому не заметил, борясь с волной, как все случилось.
Алеша в ту же секунду, как соскользнули руки человека, бросился в реку и обхватил его под мышки со спины.
Секунда. Другая. Третья. Вечность!
Позади меня, метрах в десяти, Алеша вынырнул из воды и крикнул дико:
— Це-епь!!!
Я понял. Но как подойти?! Врезаюсь в камыши, точнее — в их торчащие из воды верхушки. Глушу мотор. Выхожу на весле по ветру к Алеше, выбрасываю причальную цепь в воду. Алеша одной рукой схватился за нее, другой держал человека.
— Мото-ор!!! — рявкнул Алеша.
Рванул мотор.
Челнок шел вдоль затона, под ветер, к берегу реки.
Спереди видна только красная, окоченевшая рука Алеши.
Глушу мотор, чтобы не разбить голову Алеши о берег. Хватаюсь за весло. Но Алеша уже оттолкнулся от лодки и выбирался на берег.
В ледяной воде он пробыл не меньше десяти минут.
Человек оказался не кем иным, как Недолиным Петром, или, как его прозвали охотники, Петька Плакун — тоже охотник, но вечный неудачник. Он был в полубессознании, ворочал белками, кашлял и кричал одни и те же слова:
— Ружье! Пропало ружье! Пипер! Пропал Пипер!
Мы бежали к старой, скирде камыша, что стояла на берегу, ;на курганчике. На бегу Алеша ругал Петьку Плакуна на чем свет. стоит..
— Корова ты, а не охотник, Плакун чертов… Ружье ему жалко стало…
— А то не жалко, — возражал тот, уже всхлипывая.
У скирды Алеша приказал:
— Берите камыш. Давай сюда… Крýгом, крýгом его! Шире круг! Да не так, черт вас дери!.. Быстро — пока дождь перестал!
За три-четыре минуты образовалось два полукруглых валка из камыша метров пять-шесть в диаметре, с двумя проходами. Мои спички в кожаном чехольчике оказались-таки годными. Камыш подожгли со всех сторон. И вот уже Алеша стоит голый в средине круга. От его тела идет пар. С явным удовольствием он пошлепывает себя ладонями. При этом играет каждый мускул — весь он сильный, сухой, точеный. А рядом с Алешей стоял жалкий, тщедушный Петька Плакун и держал над огнем одежду, от которой пар валил столбом.
Я подкладывал камыши в пламя так, чтобы в кругу было тепло, но не жгло.
Буря постепенно утихала.
Алеша обратился непосредственно к небу:
— Так, так, чертова непогодь! Нельзя же издеваться над человеком. Давай, давай затихай, пожалуйста… Давай мирное сосуществование.
Когда же образовался валик золы высотой в полметра, Алеща скомандовал:
— Хватит подкладывать! Баста! — И сел в кругу на корточки, разложив одежду.
Остальное я сделал уже по своей собственной воле: сбегал к тому месту, где остался Алешин челнок и мои вещи, притащил рюкзак, вошел с ним в теплый круг, достал поллитровку.
— Сразу видно — человек! — восхитился Алеша. — И соображенье есть!
С этой секунды его командирство прекратилось, мне уже можно было не подчиняться беспрекословно, как прежде.
Они оба выпили по стакану водки. Из рюкзака я вытащил запасную пару теплого белья и подал Алеше. Он взял ее в руку, подержал чуть и подал Петьке со словами:
— На, надень… Загибнешь ведь, сухарь чертов…
— Ты что лаешь?! Что лаешь! — вскипятился тот. Но белье надел. — Человек ружья лишился, а он…
— Присохни, Петька, — перебил его Алеша.
Петька Плакун «присох»: замолчал и стал приплясывать.
Мои высокие охотничьи сапоги с ботфортами, конечно, не пропустили ни капли воды, а штормовка, хотя и стояла колом, не промокла. Поэтому я разделся, снял белье, отдал Алеше (у нас с ним одинаковый пятьдесят четвертый размер), а сам остался в теплых ватных брюках. Мой ватник надел Алеша.
Теперь мы сидели, окруженные теплом. Сверху начали выпрыгивать из облаков звезды. Потом и серп луны поехал по облакам лодочкой, то скрываясь, то появляясь вновь и будто проверяя, что же случилось на земле во время бури за его отсутствие… Почему-то мне опять вспомнился Степан с баржи.
— Как же ты опрокинулся, чучело? — спросил Алеша спокойно.
— Как… Очень просто… Надо бы до конца затона ехать, а мне показалось, можно разворачиваться… Ну, и…
— Кукла ты — больше никто, — беззлобно утвердил Алеша. — Лень тебе проехать пятьсот метров лишних… И всегда ты выкинешь какую-нибудь кадрель. Охота — это тебе не игрушки. А ты…
— Ну уж… — попытался возразить Петька.
Но Алеша его перебил:
— Ты мне не возражай! Кто своего собственного кобеля поймал на удочку? Ты. Кто сам себя поймал за ухо щучьим тройником? Ты. Кто наступил в лодке на голову кряковой утке, своей личной утке? Опять же ты. Кто прострелил дно в собственном челноке? Ты! Да что там! — Алеша безнадежно махнул рукой.
— Ну, было. Ну, было… Дак то ж случайно, — все еще пытался отговориться Плакун.
Но Алеша его давил:
— Сидел бы ты в своей артели да делал горшки, раз у тебя к тому талант есть.
Мне даже стало жаль Петьку. Я ведь хорошо знаю, какие чистые, блестящие, идеально гладкие, а иногда и расписные горшки он выдает из своих рук.
Наконец все обсохли и все просохло. Алеша надел свои кальсоны и рубашку, потом верхнюю одежду, Плакун тоже. Так мы потеряли не меньше полутора часов. Была уже ночь.
Петьку мы высадили на противоположном берегу. Он вылез из челнока, постоял-постоял немного и сказал в абсолютной безнадежности:
— Пойду в Лещево. Ночую.
А когда скрылся в темноте, Алеша проговорил:
— Ну и фигура! Завтра будет весь день болтаться по затону, ловить челнок да искать ружье. Придет в Леще-во к рыбакам и заканючит: «Пи-ипер поги-иб!» Ну, и… найдут ему.
— Думаешь, найдут?
— Найдут. Жалко вот уток. У него две кряковых — теперь потопли.
— А может быть, не потопли?
— Потопли. Он ведь их в фанерном ящике возит, чудо преестественное. Жалко уток.
Иногда весной бывает так: налетит буря, погуляет часа два-три и так же неожиданно затихнет, как началась. Река присмирела. Лишь мелкая волна похлестывала о берег. Просвистела стая уток.
Мы подъехали к своей первой стоянке, снова все уложили, привели в порядок хозяйство и тронулись дальше.
До самого Далекого мы уже ни разу не остановились и не перекинулись ни единым словом. Под журчанье мотора, напряженно всматриваясь вперед, я вспомнил Степана: как-то они перенесли бурю?.. Наверно, как раз молоко перевозили…
А челнок бежал и бежал. И урчал. Хороши — очень хороши! — вот такие урчащие ночи после бури. Ты — и ночь. Ты — и вода. И больше ничего. Ненастье где-то уже далеко позади.
