Алтынсес растерянно смотрела на Кадрию и Сагиду: не ослышалась ли? Но они точно так же посмотрели на нее. Все захлопали.
— Ну-ка, пусть встанут, народу покажутся! — крикнул какой-то мужчина.
— Верно, поглядим на них!
— Фариза-апай! Сагида! Малика! Кадрия! Придется встать, коли народ просит, — улыбнулся Сулейманов. «Смотри-ка, всех по именам запомнил!».
Кадрия ткнула подружку в бок, Сагида показала подбородком: встаем. Все три встали. Зал захлопал еще громче.
Вот так они, три молоденькие женщины, — с темными от ветра, дождя и солнца лицами, не шибко высокие ростом, одетые в лучшие свои до белых швов застиранные платья — стояли потупившись, будто виноватые в чем-то.
Даже Кадрия, которая никого не стеснялась и уже с пяти лет за словом в карман не лезла, и та глазами в пол уткнулась.
Дядя, который первым захотел на них посмотреть, с некоторым даже разочарованием протянул:
— Я думал, женщины — так женщины. Они же дети еще!
— Это золото! А золото большими кусками редко бывает, — ответили ему.
Народ весело зашумел, заведенный порядок был нарушен. Сулейманов с трудом установил тишину. Но и конец его доклада, и выступления представителей колхозов, которые один за другим со своими жалобами и планами выходили на трибуну, Алтынсес, можно сказать, и не слышала. Она все еще не пришла в себя от удивления. Ну что она такого сделала, чтобы на таком большом собрании перед всем районом поднять ее вот так, до небес? Правильно, ни от какой работы не отказывалась, сил не жалела — косила, жала, мешки с зерном чуть не в райцентр на горбу таскала и на лесоповале была. А кто не жал, не косил, мешки не таскал, бревна не катал?
Но все равно приятно. Алтынсес тут же захотелось домой — поделиться радостью, как-то сразу заскучала по матери. Как пришла похоронка на Хайдара, Фариза, быстрая, напористая, в руках все горело, — пожелтела, почернела, враз постарела. Не ест, не пьет. Может, теперь хоть немного обрадуется, подумала Алтынсес, все-таки ее, Кутлугаллямову Фаризу, перед всем районом лучшей назвали. Хотя вряд ли этим утешишь. Разве что не за себя, так, глядишь, за дочь порадуется.
Совещание закончилось только после полудня. Алтынсес поспешно вышла на крыльцо и стала дожидаться подруг. Подошел Тахау.
— Поздравляю, поздравляю, сноха-свояченица-сватья! — сказал он, протягивая руку.
— Поздравишь, когда мой конь на байге первым придет, — сказала Алтынсес и отвернулась. Бывают же люди: даже от их похвалы, как от тухлого жира, с души воротит.
Но для Тахау враждебность Алтынсес — что вот этот сучок в настиле крыльца.
— Что там байга! Сам Сулейманов, хозяин района, вон как тебя вознес. Меня бы так похвалили…
— Без того известно, какой ты молодец.
— Не забываешь, а? Зря ты зло на меня держишь. Сама знаешь, я — слуга закона. Я не своевольничаю, кого на какую работу назначить, куда послать — все по закону.
Алтынсес зажмурилась, снова шевельнулся тот комок пустоты, пополз к сердцу. Стараясь не подать виду, она сказала:
— Ну и не оправдывайся тогда, — и повернулась, чтобы пойти поторопить Кадрию с Сагидой.
— Ты, сватья, и то не забудь: райком-то на наши сводки опирается, — дружелюбно прищурив глаз, заступил он ей дорогу.
— Уйди! — она уже готова была оттолкнуть его, но кто-то взял ее сзади за локоть:
— Здравствуй, красавица! Ты ведь Аитбаева, кажется?
Алтынсес отскочила в испуге. Обернулась — это был Сулейманов. Она покраснела от смущения:
— Извините, агай…
— Прославленная ударница — и такая трусиха.
— Какая уж там ударница… — Алтынсес смутилась еще больше. — У нас в Куштиряке и получше есть…
— Ну, ну, скромница!.. — мелко, сахарно рассмеялся Тахау, внимательным глазом смотря в лицо секретарю райкома. Сулейманов тоже посмотрел на него, и Тахау тихо отошел.
— Да, куштиряковцы не подвели, — улыбнулся Сулейманов. — Я ведь что хотел спросить у тебя, красавица. Ты случайно Хайбулле Аитбаеву не родственница?
— Жена, — вспыхнула от радости Алтынсес.
— Как жена? — удивился Сулейманов. — Ведь он… неженатый был.
— Был, — улыбнулась Алтынсес, — да женился. Женатый стал.
— Вот ка-ак! — расплылся секретарь. — Поздравляю! Что же он так, обещал с фронта написать, а сам ни… — Он осекся и испуганно посмотрел на Алтынсес, но, увидев, что она с той же улыбкой в глазах смотрит на него, докончил — ни одного письма не написал.
— Я сама только одно получила.
— Только одно? С тех пор?
— Да, как уехал в июле позапрошлого года, прислал одно письмо и пропал, — Алтынсес уже не улыбалась.
— Как — пропал?
— Он, Сулейманов-агай, «без вести пропал». Куда я только не писала! Отовсюду: пропал без вести — и весь ответ. Как это — вот так взял и пропал человек?
Сулейманов прикусил губу. Быстрая тень тревоги и какого-то сомнения пробежала по лицу. Он помолчал, вздохнул:
— Эх, Малика, на войне чего только не бывает! Но ты не отчаивайся, надежды не теряй! Вот увидишь, возьмет и объявится негаданно-нежданно… Пособие хоть получаешь?
— Откуда? Сказал тут один: «Пропавшему без вести солдату веры нет», и свекровь сама хлопотать не стала и мне запретила. Как люди живут, так и мы, говорит, проживем. Да что там пособие! Хоть бы весточку, что жив!
— Да, да… — Алтынсес увидела вдруг, какое у него усталое, болезненное лицо. — Вот что, Малика, я на днях в Куштиряк заеду, поговорим, посоветуемся. А до тех пор, может, здесь что разузнаю насчет пособия. Ну, до свидания!
Алтынсес не заметила перемены в его настроении, была благодарна за слова: «Надежды не теряй. Возьмет и объявится негаданно-нежданно». Она так задумалась, что не сразу заметила стоящих рядом Кадрию и Сагиду.
— Ты как девица, которая с парнем во сне целовалась, — проснулась, а очнуться никак не можешь. Подружка, тебе говорю!
— А парень-то какой! — сказал, подойдя, Тахау. — Тебе бы так: лицом к лицу с самим секретарем райкома целых полчаса беседовать — тоже не сразу бы очнулась!
— Да ну? Неужто правда, подружка? Ты посмотри на эту тихоню, мы там с яктыкульцами сплетнями по мелочи торгуем, а она… Ну, что Сулейманов говорит? Красавица, говорит, голос серебряный, волос золотой? Почву небось прощупывает?
— Совсем спятила! — набросилась на нее Сагида. — Бессовестная! Голодной курице просо снится. Он же секретарь райкома!
— А что, у секретаря райкома души нет? Эх, обидно! Прошел давеча мимо, хоть бы слово сказал. Нет, ее искал! Ну что за подружка, всех парней у меня отбила, и этого уже успела! Ну, что он еще сказал? — снова затормошила Алтынсес Кадрия.
— Так, про посевную, про жизнь, — сказала Алтынсес.
Тахау и тут без слова не остался:
— Про посевную не знаю, но оба чуть не всплакнули.
— А тебя кто спрашивает? Ходишь, бабьи толки слушаешь. О аллах всемогущий, и этого ты создал мужчиной?
Тахау было встопорщился, но, поняв, что сейчас все внимание Кадрии перейдет на него, а этого при таком стечении народа ему вовсе не хотелось, укоризненно крякнул и пошел к мужикам. Они, кто однорукий, кто с костылем, сидели и курили неподалеку.
— Может, о Хайбулле слово зашло? — спросила Са-гида.
— Зашло… Надежды, говорит, не теряй, глядишь — и объявится. Утешал.
— Эх, кто бы меня утешил! Я, когда по налогам работала, а он уполномоченным был, несколько раз с ним сама заговаривала, нет, непонятливый какой-то.
— Кадрия! — Сагида была возмущена до глубины души. — У тебя что, и капли стыда не осталось? Всех на короткий аршин меряешь! А Сергея своего куда денешь?
Но Кадрия только посмеивалась:
— Хватит перстень во рту держать! Кривой верно говорит, не только о посевной толковали. Свидания не назначил?
— Тьфу, бесстыжая!
Алтынсес, занятая своими мыслями, продолжала:
— Вот так и сказал: «Надежды не теряй. Увидишь, вернется негаданно-нежданно». Да… как узнал, что пособие не получаем, рассердился вроде.
Кадрия вмиг посерьезнела, схватила ее за локоть:
