С этого вечера каждый раз, возвращаясь с лугов, они шли сюда. С утра косят, потом сгребают сено, скирдуют — к исходу дня умучаются, ноги не держат. Но придут к этой одинокой березе, сядут у подножия, и сходит усталость, как шелест с листьев. Солнце зайдет, опустится тьма… и вот уже кончается короткая летняя ночь. Первые крики петухов долетают до Змеиного лежбища. И все равно, столько слов еще остаются невысказанными, — сколько звезд на небе, сколько листьев на березе…

В Куштиряке народ приметливый. Особенно женщины. Эти сразу учуяли, куда дело повернулось, и прямиком на скорую свадьбу истолковали. Да и мудрено было не заметить. В черное время, когда народ кровавым потом исходил, любовь эта была — словно солнце в разрывах туч.

Люди постарше то ли с горечью, то ли с удивлением головой покачивают, а кто помоложе, открыто улыбаются, подмигнут даже: держитесь, дескать, не поддавайтесь! Впрочем, любви и суда нет. А кто на любовь искоса смотрит, так у того самого — глаз косой и душа узка.

— Счастливая ты, — говорят Алтынсес подружки. — А Хайбулла-то, Хайбулла! Всем взял — и ростом, и нравом, сам осанистый, сам покладистый. Вот тебе и Хабеш!

— А сама-то Малика! То ли по земле ходит, то ли по небу плывет.

— Досадно, подружки, — вступает в разговор Кадрия. — Только этот Хабеш вернулся, сказала себе: «Я не я, коли не завлеку». Завлекала-завлекала, веретеном вокруг него вертелась, хоть бы раз посмотрел. От тебя глаз оторвать не мог, — в голосе ее проскальзывает обида.

— Ладно, ладно! — смеются девушки. — Ишь завидущие глаза!

— Ничего, и наши суженые вернутся…

— Смотри, прознает твой Гали, сразу отставка!

Одна девушка даже пропела:

Тает снег, тает снег,

Тает снег, журчит вода,

У разлучницы-подружки

В животе бурчит она.

— Боюсь только, за околицу выйдет и забудет тебя твой Хабеш. Поминай как звали. Он же Каскалак, — не сдается Кадрия. Но, увидев, что Алтынсес враз сникла, торопливо добавляет: — Ну, ну, уже губы надула. Пошутила я. Не бойся, у таких слово крепко.

Алтынсес молчит, улыбается. Но сквозь улыбку пробивается тревога. Не знают подружки ее печалей, не догадываются. Любовь Хайбуллы — такое счастье, и умом не охватить. Нет, понять это невозможно: как это, жил человек, о тебе и думать-то не думал — и вдруг родней отца-матери стал. А следом беда: все ближе день, наступит он — и уедет Хайбулла. День этот, как беда неминучая, уже в глазах стоит. Смотрит она и всем телом, сердцем даже напрягается, день тот отодвинуть хочет. Нет, не в ее силе, не в ее воле. Другая сила, другая воля держит сейчас судьбу человека в своих руках.

А тут еще мать Алтынсес любовь дочери приняла как неожиданную напасть. Не сердилась вроде и не ругалась, только вздыхала глубоко, будто печень огнем прожигало: «Эх, дочка, дочка, что же делать-то будем? Добро, если как ветер мимолетный — ударил в окошко и пролетел дальше… Может, уедет он, и забудешь его, дитятко?» А дочь обнимает ее и, как солнце в облаке, то плачет, то смеется: «Нет, нет, мама, не забуду… вовеки…» А про себя думает: «А может, и не уедет. Вот не пройдет комиссию, и оставят его дома. Ведь нога и нс зажила еще до конца».

«Побереги нас, аллах», — вздыхает Фариза и гладит дочь по волосам. А потом за мужа, который в трудармии надрывается, за сына, который на краю гибели ходит и так редко пишет письма, и за Хайбуллу, которого невольно ставит в душе рядом с ними, в долгих молитвах просит всевышнего.

А считанные дни шли один за другим.

Покончили с сенокосом, начали готовиться к жатве. Хайбулла и тут нс остался в стороне. Две жатки-лобогрейки, которые кое-как удалось отремонтировать, помог отладить, обучил мальчишек работать на них. Целый день хлопочет в кузнице, а вечером идет на берег Казаяка.

Алтынсес уже там, его дожидается. И обижается каждый раз: «Ты меня к вечному ожиданию, наверное, приучить хочешь, всегда опаздываешь», — и, вспомнив слова Кадрии, обвиняет его: и ветреный он, и равнодушный, и давно уже разлюбил. А Хайбулла слушает ее и даже улыбки не гасит. Повторит в тысячный раз слова клятвы, и посветлеет лицо Алтынсес. А потом обнимутся, сядут мечтать о будущей безоблачной жизни, о счастливых днях.

Чем ближе подходил день прощания, тем чаще заговаривал об этом Хайбулла. В один из вечеров он вдруг сказал:

— Алтынсес, вернемся сегодня пораньше. Мне с твоей матерью поговорить надо.

Алтынсес тут же вспомнила о слезах и вздохах матери, которая только и мечтает, как бы Хайбуллу от дочери отвадить.

— О чем ты с ней будешь говорить? Она и так ругается: перед всем, говорит, аулом чуть не под руку ходите. Смотри, попадет тебе.

— Если не пойду, еще больше попадет, — улыбнулся Хайбулла.

— Да что за нужда-то? Скажи — передам.

— Если ты согласна — буду тебя в жены просить, — сказал серьезно Хайбулла. — Возьмемся за руки и встанем перед ней…

От страха Алтынсес зажмурилась даже. Сколько она пи упиралась: и восемнадцати еще нет ей, и мать уже стара, а сестренка с братишкой малы, за ними уход нужен — Хайбулла стоял на своем. Впрочем, спорила она только из жалости к матери. Если Хайбулла уже все решил, чего ей-то сомневаться, чего тревожиться? Все равно ей жизни без Хайбуллы нет. Одна жизнь, общая на двоих. Каждый вздох пополам.

Подумала так, и разлука стала казаться не такой страшной. Не на одну ее свалилось это горе. Как говорится: что люди — то и она. Будет работать, себя не щадя, зубы стиснет — ждать будет. Ведь как в песне поется: «А недолгую разлуку перетерпим, дорогой». А мама поплачет да утешится, поперек счастья дочери не встанет.

И все же, когда подошли к дому и она протянула рут ку к двери, от страха подогнулись ноги.

— Нет, Хайбулла, не могу. Поговори сам… — и без сил опустилась на крыльцо.

Фариза на солдатское «салям» кивнула коротко и пошла, пошла честить его. Какое замужество? В куклы ей еще играть, а не замуж идти! Да и сама любовь в такое время не любовь — наказание божие, грех один.

Только Хайбулла рот откроет: «Погоди-ка, енге…» — Фариза пуще расходится. Джигит уже ругал себя, что не ко времени явился, пятиться к двери начал, Фариза вдруг заплакала навзрыд:

— О создатель! То ли еще увижу! И отца-то дома нет! Ну что ты ей голову дуришь? Глупая еще у нее голова. Парню смех, а на девке грех. Тебе что, собрался — и нет тебя. Каскалак… — Алтынсес на крыльце вздрогнула. — А Малика здесь останется. Кому она нужна будет, с такой-то славой?

Наконец, по всему, настала его очередь говорить, и Хайбулла быстренько снова перешагнул порог.

— Ну, уеду! Так не навек же! Да и война уже обратно покатила. Вот так, енге… Малика согласна, решили мы до отъезда свадьбу сыграть.

— Вот-вот! Только свадьбы и не хватало при нашей-то сытости: рот раскроем — потроха насквозь видать, — снова, будто даже с радости, вскинулась Фариза.

— Ну, не свадьбу… так женитьбу… по закону, по обычаю.

— По закону, по обычаю! По какому еще закону, если ей восемнадцати нет? Да кто вас поженит? И-и, ал-ла-а! Бедное, бедное дитя, отец где-то в чужих краях мучается-надрывается, брат, как молодой лев, на фронте дерется, некому защитить, некому заступиться. Ничего, не заносись, и они, как ясное солнышко, вернутся домой!..

Так и гнула свое. А Хайбулла — свое, пять раз порог туда-сюда перешагивал. Сидевшая на крыльце Алтып-сес рада была бы в щель между досками шмыгнуть. Когда Фариза отрезала: «Иди, подумай, потом оба каяться будете», — и выпроводила Хайбуллу, Алтынсес даже рада была, что тем все и кончилось.

Ио когда Фариза накормила детишек, уложила их спать, пришла старуха Мастура, мать Хайбуллы. Малика юркнула за перегородку.

Запел самовар. Запах смородиновых листьев, заваренных вместо чая, донесся до забившейся за перегородку Малики. Один из двух кусков сахара, которые пуще глаза берегла, Фариза расколола пополам и положила перед гостьей.