Хотя официальность беседы сохранялась, той скованности в жестах, сдержанности в речах, что в шатре у Тимура, уже не было. Сардар, источая гостеприимную ласку из маслено поблескивающих глаз, то и дело прикасаясь рукой к груди, словно встретил самых близких родственников, радушно угощал гостей, рассказывал смешные истории и сам же вперед всех заливисто смеялся. Трое из пришедших следом кивали каждому слову хозяина, хихикали вслед за его смехом — вот и весь их разговор. Четвертый сидел поодаль и молчал. Но странное это веселье протянулось недолго. Сардар вдруг посерьезнел и стал подробно расспрашивать о житье-бытье башкир, об их истории. Ко всему проявил трезвый интерес: чем богата их земля, какими заняты промыслами, как народ относится к Орде. Юлыш, скрыв разочарование, на все вопросы отвечал не спеша, с видом степенным. Он, хоть и на самую малость, но еще верил, что посольство кончится благополучно.

Хабрау же, переводя ответы Юлыша, дополнял их подробностями, расцвечивал. И незаметно поглядывал на сидящего в темном углу молодого чиновника с усами подковкой и маленькой бородкой. Лицо его было таким белым, что и в глубокой тени светлело молочным пятном. Среди собравшихся в шатре вельмож он был самый молодой — в разговор не вступил ни разу, только, войдя, сказал несколько слов приветствия, и голос его показался Хабрау знакомым. Ни подумать, ни вспомнить у Хабрау не было времени.

— Велик ли ясак? — спросил сардар.

Теперь разговор шел на фарси. Хабрау перевел слова сардара и, не дожидаясь ответа Юлыша, начал перечислять:

— По закону, а лучше сказать — беззаконию Орды из десяти голов скота мы должны отдать одну, но на деле забирают две и даже три. Еще с каждого очага по семь-восемь шкур, два батмана меда, одного сокола. Еще сверх того и подводы им дай, и на постой прими. Да только ли это!.. Эх, мужи почтенные, башкир даже вздохнуть не может! Случись война, от каждых десяти очагов четырех мужчин забирают в войско, табунами угоняют коней, стадами коров и овец… Никакого уважения к нашим аксакалам нет, самых красивых девушек забирают на позор и глумление!’..

— Участь вашей страны нам известна. Но волею аллаха самозваный хан Тохтамыш будет разбит, и великий наш повелитель, эмир Тимур-Гураган, возьмет своих башкирских братьев под свое крыло, уважаемый Юлыш-бай, уважаемый Хабрау-сэсэн. И ясак будете платить только вполовину того, что перечислили сейчас.

— Аминь, пусть будет так! — сказали остальные вельможи.

— Нет, уважаемый сардар, не поднять башкирской земле такого ясака! Дотла, до нитки обнищали мы. На первых порах будем давать четверть того, что перечислил сэсэн. У царя Тимура и так богатства выше головы, — возразил Юлыш.

Хозяин его слова пропустил мимо ушей. Улыбаясь еще шире, еще приветливей, он продолжил:

— Войско наше бессчетно, Юлыш-бай, сам видел, и его кормить надо… — Сардар каждый раз к имени Юлыша прибавлял «бай». Хабрау не понял, хотел ли он этим выказать особое к послу уважение или же намекал на его молодость, но в душе с этим не согласился и, когда переводил, эту «добавку» пропускал. А сладкие слова сардара текли, что вода: — Мы, Юлыш-бай, с самой весны уже в пути. Сам знаешь, уменьши прокорм — и у войска убавится мощи, силы не останется саблей махать. Враг у нас общий… На этот год повелитель от ясака вас освобождает. Но в счет будущего года сейчас же поставите пятнадцать тысяч овец на убой и тысячу лошадей. От прочей же подати свободны.

Послы молчали. Они уже понимали: спасаясь от одного дракона, угодили в пасть другому. Было видно, что этот похожий на хитрого торговца сладкоречивый сардар с маслеными глазками будет стоять на своем, ни на пядь от сказанного не отступится и даже малой малости, даже увечного ягненка у него не отторгуешь. Но Юлыш решил не сдаваться.

— Сам великий Тимур «башкирскими братьями» нас назвал. И это братство? И это помощь?

— Решено, что славное войско великого нашего эмира на Урал, в глубь башкирских земель, не пойдет. Только правое его крыло заденет владения кара-кипчаков. Разве это не помощь? Известив нас о своей верности, Богара-бей признал себя сурой нашего падишаха. Значит, он должен выставить в помощь великому эмиру свое войско. Как я уже говорил, враг-то теперь у нас один… Если Богара к своей коннице возьмет еще минцев и черемисов — больше двадцати тысяч наберется. Половина этого войска должна влиться в наше правое крыло.

Было чему удивляться послам. Видно, во многих башкирских кочевьях побывали пронырливые лазутчики Хромого Тимура, змеей проползли, все обшарили. Иначе откуда бы такая осведомленность сардара? Дервиш, что оставил бею серебряное кольцо, видать, был не единственным. Подумал-подумал Юлыш и пошел на хитрость.

— Часть войска мы вам отправим, доблестный сардар, — сказал он. — Что же касается ясака, обсудим с аксакалами и известим вас. Не торговаться мы сюда прибыли, а выразить великому эмиру свою преданность и усердие. Теперь же, попрощавшись, можно и обратно.

— С зарей и тронетесь. Все, о чем мы здесь говорили, должно оставаться в тайне. Это вы, конечно, и без слов понимаете. Еще, уважаемый Юлыш-бай, вот какой к тебе вопрос: что вы сделали с моим человеком, которого я посылал к Богаре-бею? Почему он не вернулся с вами?

— От нас живой-здоровый ушел, собирался идти к минцам, — спокойно, смотря сардару в глаза, ответил Юлыш. Он не лгал — он не знал, что дервиш был убит.

— Хорошо, — сказал хозяин. Поверил ли, нет ли, но лицо его все так же радушно, глазки все так же маслены. — От слов перейдем к делу. Сын Богары-бея с четырьмя джигитами останется у меня. — Чтоб было кому, случись от нашего падишаха какой приказ, доставить его вам…

Понятно. Оставляют заложниками. Если тот дервиш не сыщется, участи Айсуака и тех четверых не позавидуешь.

Когда послы вышли из шатра, к ним подошел тот первый провожатый с часовыми. Только они тронулись, кто-то шепнул Хабрау на ухо:

— Жди, следом буду.

«Тот, белолицый», — понял Хабрау.

Они подошли к месту своей ночевки и только присели на корточках перед синим жаром догорающего костра, из темноты послышалось:

— Эй, Хабрау! Есть ли ты?

— Я здесь! — шагнул Хабрау на голос. И в тот же миг понял, кто это.

Две руки обняли его. Горячее лицо прижалось к его лицу.

— А ведь говорил я, что станешь ты большим турэ! Помнишь? — спрашивал задыхающийся голос. — Слышал, слышал, ты теперь знаменитый поэт своей земли! И такая тебе честь — посол при великом эмире.

— Нормурад… шакирд… брат… — только и сказал изумленный Хабрау. Из глаз брызнули слезы. И, все еще не веря, обнял его за плечи и потянул к свету костра. — Он — как в первый день!

— Нет, поэт, прошли беспечальные шакирдские времена. Сном теперь кажутся, сладким сном… — сказал Нормурад, его лицо тоже было мокро от слез. — Я теперь на службе у эмира.

— Подожди-ка, ты же не к военному ремеслу готовился. Хотел все силы науке и просвещению отдать…

— Эх, Хабрау, да ты и сам, как я полагал, не стал ни муллой, ни ученым! Смотрю, даже домбру свою оставил, на государственную службу пошел. Нет, не может, видно, человек жить как он хочет… Я готовил законы, чтобы улучшить правление в разных областях нашего государства, в разных вилайетах, пекся о культуре и просвещении. Но… — Нормурад помолчал, как бы прикидывая, говорить или нет, прислушался к окружающей их тишине. — Но дали понять, что время для своих замыслов я выбрал неудачное. Так что теперь я в помощниках у историка Шарафутдина. Пишем историю войны.

Когда Хабрау стал расспрашивать про Миркасима Айдына, Нормурад с еще большей настороженностью вгляделся в темноту.

— Уже лет шесть, — тихо сказал он, — как незабвенный Миркасим Айдын ушел из этого неправедного мира.

— Совсем еще молодой! Какая же болезнь его… так…

— Тогда еще, при тебе, его выслали из Самарканда. А в Астрабаде держали в сыром зиндане. Самые знаменитые, самые влиятельные ученые и поэты написали на имя великого эмира прошение, чтобы Миркасима вернули в Самарканд. Дать-то согласие эмир дал, но поэт в сырых камнях уже застудил грудь, когда вернулся — лицо было желтым, как шафран.