Звон металла услышал Богара в шепоте странного гостя и оробел еще больше. Но оглянулся на стоявших шагах в тридцати стражников, устыдился. Этот человек, назвавшийся дервишем, говорит слова, которые могут стоить головы — или бея, или его собственной. Если он окажется лазутчиком Орды, посланным ради испытания башкирского бея, — тогда это будет его голова, Богары. Поверишь ему, откроешься — и побежишь на аркане прямо в ногайскую Урдугу. А если и впрямь от Тимура, а Богара его выдаст — голова скатится эта, длинноволосая, в островерхой шапке. Только и она, если победит Тимур, долго сиротой не будет — в пару к ней ляжет и обритая голова башкирского бея. Эх, зачем пригласил, зачем угощал, уважение оказал? С досадой вспомнил дозор на Яике, нет чтобы, где поймали, там и утопить.

— Ты только посмотри на него, — изменившись в лице, заорал он, — еще от имени какого-то там далекого царя говорит, а! Живи, казнить я тебя не буду. Мои парни проводят тебя через Яицкий брод. Все! — Но заорал все же шепотом, чтобы стража не слышала.

— Сомнение — признак ума, — похвалил гость, — в наше время не то что первому встречному, даже жене, с которой жизнь прожил, открываться не следует… Вот, бей, это тебе из рук самого эмира. — Он положил на ладонь Богары серебряный, с зеленым лунным камнем перстень.

Сердце забилось так сильно, что бей закрыл глаза. Сидел не дыша, не шевелясь. Странный гость тоже не спешил продолжить беседу, видно, подумал; пусть услышанная весть до сердца дойдет. А когда почувствовал, что Богара поверил до конца и не только поверил, но и согласился с ним, заговорил снова:

— Я был наслышан, что ты умный турэ, потому и пришел, уважаемый бей. Войска великого эмира будут здесь не позже первых дней рамазана. То есть через месяц… рад буду засвидетельствовать перед падишахом твою верность. Аминь!

— А эти голуби, что ты будешь делать с ними?¹ — спросил Богара.

Ему показалось, что он стоит на краю пропасти. Один шаг — и грянется в гибельную бездну, в прах, в муку-толокно разнесет его. Хромой Тимур… хром, да скор. Через месяц обещает быть. А если не придет? А если и явится, какую известный жестокостью падишах окажет милость? А Орда тут, рядом. Уже на том берегу Яика ногайские кочевья. Могучие мирзы корня Шайбанова. Тоже, наверное, не полеживают на боку. Коли башкирскому войску приказано идти к Иргизу, значит, и ногайский тумен, направляясь туда, походом пройдет через кипчакские земли. Конец известен: ханские ли полчища прошли, пожар ли степной — все едино. Но пожар все же милосердней. Всего богатства, всех стад, которые годами собирал, в один день лишится…

Пока он заметавшимся рассудком спешно обдумывал, что делать, как повести себя дальше, посол развязал мешок и вынул белого голубя. Прицепил что-то к лапке и двумя руками подкинул в воздух. Птица взлетела над юртами, очертила круг над становьем и понеслась прямо на восток.

— Через два дня сядет на плечо сардара великого эмира, — ублаготворенно сказал посол, блеск в его глазах потух. — В знак твоих добрых помыслов отпустил белого голубя, а к лапке привязал колечко с твоим именем. А случись иначе… окажись твои намерения нечестивыми, выпустил бы сизого голубя. Хвала всевышнему, избавил ты меня, бей, от сего греха.

Богара бросил обреченный взгляд на стражу: все видели. Нарочно, окаянный, у них на глазах выпустил. Теперь назад пути нет.

Дервиш прочитал молитву, положил принесенный работником узелок с провизией в свой дорожный мешок, поблагодарил за угощение и поднялся с места. Дальше его дорога лежала к минцам. День уже клонился к вечеру, когда бей проводил его.

До съезда гостей время еще было. Богара махнул рукой, словно хотел сказать: чему суждено быть, то и свершилось, пошел и лег в юрте.

Ему было что обдумать.

Многие тайны политики Орды понял Богара с тех пор, как стал беем и породнился с ногаями. В шумном ли застолье, в тихом ли сборище или же на встречах и переговорах с приспешниками ногайского эмира, всюду он доискивался до скрытого смысла всего, что делалось, что говорилось, пытался понять не только то, что слетело у них с языка, но и что таилось под языком. И что он замечал всегда: души ногайских турэ, вассалов Орды, постоянно точила какая-то смута. То и дело, хоть и обиняком, выразят недовольство действиями хана, а в последнее время нет-нет да и заведут разговор о Тимуре.

Дескать, меч Хромца молниеподобным просверком освещает весь мир, а вот наш хан только и знает, что расшатывает золотые столбы, опору его высокого трона, то есть их, ногаев, отпрысков Чингисхана, которые всегда у пего под рукой, всегда на его службе, в грош не ставит.

Богара не мальчишка какой-нибудь, лета его такие, чтобы все услышанное и увиденное низать на одну нить, понять, куда мир клонится. Сколько ходит слухов о Железном Владыке, о его славе и мощи, о беспощадности к врагам истинной веры! Многое Богара знал и из рассказов Хабрау-сэсэна, который в юности прожил два года в Самарканде. И все ширятся слухи о том, как Хромой Тимур, не ведая поражений, захватывает одну страну за другой, и, если окажет кто ему сопротивление, целые страны Разящий Меч Аллаха обращает в прах и золу. Однако, думает Богара, зачем этот эмир должен карать башкирскую страну, если она не причинит ему никакого зла? Наоборот, довольный тем, что башкиры отложились от Орды, он протянет их бею руку помощи.

Но торопиться не следует, и близкий разрыв с Ордой нужно скрывать от всех, даже от аксакалов, держать под семью замками. А уж когда придет день…

В грустный час захода солнца начали съезжаться гости. В белой юрте было накрыто застолье.

Когда Богара зачитал гостям ханский приказ, все застолье подняло дружный крик. Но каждый кричал о своем, и соображения у каждого были свои. Дальше того, что всю ночь кричали, ели мясо, пили кумыс, ахали и охали, дело не шло. Каждый бы из них выложил, что у него на уме, но мялся и косился на соседа. Скажешь, а слово твое тут же доведут до ногаев. И перед Богарой не пооткровенничаешь. Поди попробуй. Бей он вроде и свой, башкирский, но кто его на это место посадил? Те же ногайцы. То-то. Сторону хана держит, ханским словом живет. Так и ночь прошла, стало светать. Сарышский батыр Таймас, из приличия перед стариками сидевший молча, взял слово.

— Гляжу я на вас, уважаемые аксакалы, и удивляюсь, — кашлянул, прочистил горло. — Если эта весть, что война, что идет сюда Тимур, — правда, то, пока сидели мы тут с вами и угощались, хромой царь уже много прошагал. — На шее Таймаса вздулась жила в рукоять камчи толщиной, шрам на виске побелел. Взмахивая большим, как лошадиное копыто, кулаком, заговорил дальше — Ну, чего вы мнетесь? Одно из двух: или, как хан повелел, посадим пять тысяч джигитов на коней и отправим в поход, на смерть, или же поднимемся все вместе и откочуем в горы, в глубь страны. А от ярлыка этого, — он показал подбородком на свиток с ханским приказом, — откажемся.

И молодые батыры поддержали твердое, ясное слово опытного воина.

— Да и другого пути нет, — сказали они и посмотрели бею в глаза.

— Две головы, что ли, у тебя? Одна и та баранья. Отказаться от ярлыка — ишь ты! Не споткнись, Таймас! — погрозил ему блестящим от жира пальцем Байгильде.

Богара говорить не торопился, спокойным, медленным взглядом шел он по сотрапезникам. Нет, не первые встречные они ему, не мальчики незрелые. С одним, давним соратником, ходил в походы, с другим девушку сватал, а с третьим на большой свадьбе или на скачках подружился. Но в это тревожное время с кем поделиться тайными своими заботами, кто примет часть ноши на свои плечи?

Вон, опустив тяжелые веки, сидит узкоглазый, с темным, словно чугун, лицом жирный Байгильде — турэ сайканский. Сват любезный. Вон рыкнул на Таймаса — с той ссоры после баранты они то мирятся, то снова рады вцепиться друг другу в загривок — и снова уткнулся в край парчовой скатерти, сидит что каменный истукан и не шелохнется. Ему довериться, что о воду облокотиться. Коли вспыхнет война, зазвенит оружие — он еще подождет, посмотрит, как безмен завалится, куда потянет — туда гирькой шлепнется. Живет, упиваясь своим богатством, мир-де сейчас принадлежит сильным, время такое. И у бея первый сват, и с родом Шайбана дружба, водой не разольешь: то девушку из своего рода в ногаи замуж выдаст, то стадами-табунами могучим родственникам поклонится. Ему только камчой взмахнуть — и триста головорезов в седлах. На кого он их повернет, на чью защиту встанет?