Видит Богара, что Хабрау, даже если выйдет из горя, воспрянет, снова оживет, за ним, Богарой, по пятам следовать не будет. Как ни посмотришь — все среди голытьбы, среди сирот и нищих, их песни пел, их думами жил, их горе делил. А теперь, когда из-за своих же кипчаков погибла любимая девушка, и вовсе взбунтуется, всем наперекор пойдет. Может, он его, Богару, винит в том, что погибла девушка? Отчего же целый месяц не заглянул, весточки даже не подал? А ведь турэ надеялся, что песни йырау из страны в страну полетят, далеко разнесут имя сарышского вождя. Одно слово сэсэна, говорят, пять добрых дел, тобой содеянных, перевесит.

Наконец прошел слух, что Хабрау, после того как месяц скрывался в своем становье, стал изредка появляться в соседних аулах. Но все еще сторонится Богары, не наведается, даже мимоездом не заглянет, о житье-бытье, о здоровье турэ не осведомится.

Да, надолго же затянулась эта песня! Разве не об одном у них, у турэ и сэсэна, помыслы? И если Богара через слово на другое не изливает на Орду проклятья, так не без причины же… Страна башкир пока еще только подросток, в жилах еще слаба, костяк не окреп, ждать нужно, ждать, пока не окрепнет, в силу не войдет. Надо бы повидаться с сэсэном, поговорить, чтобы понял он святую цель, великие замыслы Богары. А он все нос воротит, еще и песню, говорят, сочинил — готово, уже гуляет по кочевьям. Какого-то турэ уподобил лисице. Как там? Дескать, турэ-лисица хвостом виляет, дурачит таких же лис, заманивает: есть, мол, пожива — и ведет прямо медведю в берлогу. На кого намек — ясно как день. Никак в нем молодость не перебесится. А ведь самое святое дело — сидеть йырау-сэсэнам под рукой большого турэ, отстаивать, прославлять его дела…

Ну что ты будешь делать! Махнул рукой глава рода на свою степень-достоинство и сам отправился к сэсэну.

Однако Хабрау не больно стелился перед ним. Хотя встретил почтительно — зарезал овцу, созвал пять-шесть аксакалов, устроил застолье. Даже на домбре сыграл, спел кубаир Йылкыбая. В общем, со всех сторон уважил.

Поначалу разговор шел о хозяйских делах, о повседневном житье-бытье. О своем горе Хабрау не обмолвился ни словом, но видит Богара, крепко сдал джигит. Что и говорить, как вернулся из Самарканда, беда за бедой, только от одного горя оправился, уже новое тут как тут.

Только когда Богара начал рассказывать о том, что от муллы Абубакира доставили книги, в глазах Хабрау мелькнул интерес. Айсуак-то, по словам отца, прямо вгрызся в них, но пока они не очень-то ему даются, трудноваты.

Печаль вдруг отошла, Хабрау стал рассказывать, что в кочевьях, где он бывал, ребятишки тянутся к грамоте. Вспомнил и соседей-усергенов, похвалил их особое к учебе рвение. И этим тоже кольнул гостя: дескать, если из всех кипчакских турэ один только Богара печется о просвещении, то еще не значит, что других среди башкир нет и вовсе.

— Юрту большую дал, чтобы ты детвору грамоте учил, бумагу, книги доставил. Наши все время тебя вспоминают. — Богара решил говорить осторожней, помягче. Обиду спрятал подальше.

— Я и сам по мальчишкам этим соскучился, Бога-ра-агай, — сказал Хабрау. — Вся надежда на них…

— А коли соскучился, чего аул мой стороной обходишь? Юрта твоя пустует. К слову сказать, и места, куда нынче перекочевали, — душе отрада.

— Хочу сначала Иылкыбая-йырау навестить, человека прислал, к себе зовет. — Хабрау дать согласие но торопился.

Слово за слово, и разговор все же заехал в топкое место, которое Богара всячески хотел обойти.

— Почему свата своего, Байгильде, не уймешь хоть немного? Из-за этой несыти вся беднота не живет, а горе мыкает. Мало того что вместе с баскаками да ясач-никами своих обирает, только стон стоит, еще и соседям от него покоя нет!

— Все понимаю, сэсэн. И про подлость Байгильде, и про твое горе знаю. Придет время, и на этого вора колодки стешем, — сказал Богара, стараясь уйти от этого разговора.

Но Хабрау только сверкнул глазами и, словно не турэ перед ним, не гость, прямо в лицо бросил:

— Где честь? Где верность интересам страны? Нс обессудь, Богара-агай, той же дорожкой, что и твой сват-разбойник, идешь, хоть и рысца у тебя другая. А ведь я беем тебя видел, с твердой рукой и справедливым сердцем, во главе не только кипчакского племени, но и всего Яика, всего Урала. Неужели нет больше наследников тем львам башкирским, которые били тумены Батыя и Субудая?

— Эх, Хабрау! Эх, сэсэн! — В душевном порыве Богара обнял его за плечи. — Помыслы-то у нас одни. Много у меня мыслей собралось, чтобы поделиться с тобой, посоветоваться. Поедем сейчас вместе ко мне в аул. Ты песней, ученым словом, я своим опытом, каким-никаким черным разумом и вот этим, — он поднял свой крепкий кулак, — послужим стране!

Но Хабрау к нему не поехал. Лишь обещал, что по пути к усергеиам заглянет на его новое яйляу.

Пришлось турэ довольствоваться хоть этим.

Уехал Богара как-то присмирев, весь в думах. Совсем еще молод сэсэн, года на четыре младше его сына Аргына, а сумел укорить главу рода. Больней всего задели похвалы Хабрау тем башкирским турэ и батырам, что в давние времена храбро бились с туменами хана Батыя и Субудая. Что он этим хочет сказать? «Ты ли им чета? Тебе ли с ними равняться?» — вот, наверное, что.

Еще помянув об учении, намекнул на безграмотность Богары. Если, дескать, человек книжного слова не разумеет, как он может себе на плечи государственные заботы взваливать?

«Ничего, настанет день, узнаешь мне цену, увидишь, каков я!» Хоть и досадовал Богара в душе, но понимал, что сэсэн прав. И жалел, что не может удержать его возле себя. Что и говорить, умен, знания обширны. Крепкой опорой мог бы стать: в кочевьях уважаем, слово его весомо. Нет, не согласился обосноваться в ауле Богары. Отшутился только: «Сядешь на ханство или хотя бы на бейство, пришли гонца, стрелой прилечу». Сказал, словно проник в тайные помыслы Богары, — и опять кольнул.

Хабрау свое слово сдержал, заехал по пути, ночевал две ночи. В эту встречу хозяин серьезными разговорами не донимал, дал гостю волю. Хабрау повидался со своими шакирдами. Среди новых книг, которые достал Айсуаку отец, были несколько сказок из «Тысячи и одной ночи», переведенных на тюрки, «Тахир и Зухра», «Книга о Юсуфе» прославленного Кул Гали. Айсуак читает со всем усердием, даже пот прошиб, с запинками да заминками, а все непонятное выписывает в тетрадку. Стараются и остальные. Ильтуган старше других на два-три года. Хотя за учебу взялся много позже их, уже сравнялся с ними. Учиться ему приходится лишь урывками, то и дело гоняют с поручениями, сиротская участь — совсем как Хабрау, когда жил в Самарканде. Ладно еще, Татлыбике-байбисе за одежонкой его смотрит. Парнишка вытянулся, с виду не такой забитый, и товарищи не так дразнят его, как прежде. Попробует кто-нибудь задраться — и слово есть, чем ответить, и крепенький кулачок уже наготове. Даже Айсуака, меньшего, ненаглядного Богары, не боится. «Ты, женишок, полегче, ладно? Ступай, невеста ждет». Ребенок еще, не в том возрасте, чтобы чужую кручину понять.

Уезжая, Хабрау наказал шакирдам переписать по десять страниц из каждой книги, чтоб набить руку и разгладить почерк.

Он решил выехать рано, до зари, пока все спят. Были тусклые утренние сумерки. Предвещая жаркий день, над горизонтом вставало ало-желтое зарево. Хабрау спешил, чтобы успеть проехать больше по утренней прохладе. Он сложил в куржин свои скудные пожитки, оделся и только вышел из юрты, перед ним встала Карасэс.

— Уезжаешь, йырау? — спросила она, и голос ее дрогнул.

— Может, Карасэс, кто-нибудь лошадь мне пригонит и оседлает?

— Кони недалеко пасутся. Если не против, пойдем приведем вместе. Седло сама возьму. И половину горя твоего взяла бы… — Немного прошли, и Карасэс вздохнула — Узнает свекор, что уехал ты не сказавшись, рассердится. — И покачала головой — Храни аллах ему в немилость попасть.

— Я человек вольный, Карасэс. И так с дороги своей свернул, два дня потратил, — сказал Хабрау, сглотнул комок, вдруг отвердевший в горле. Заслышав перханье лошадей, он опустил куржин на землю. — Ты постой здесь, подожди, ладно? Нехорошо, если пастухи увидят нас вместе.