Несколько первых писем Хабрау пришлось переписывать по два-три раза. Голова шла кругом: «Другу моему в удивительнейшем городе Ширазе, красе и радости вселенной, милостью эмира нашего Тимура-Гурагана подобно знаменитым розам своей земли процветающем, богатством своим в семи окраинах мира прославленном, проживающему, чистому душой, с нескудеющей рукой, мудрому и справедливому Салахутдину ибн-Шамсутдину с пожеланиями благополучия дому, здоровья его драгоценной семье, неизменного процветания в делах торговли, благороднейшем промысле, угодном богу и великим пророком нашим завещанном нам…» — тьфу, «процветающем» и «процветания», опять переписывать заново! Такое письмо не то что пока напишешь — пока прочитаешь, весь изведешься. Будь его воля, он бы всеми этими узорами ни себя, ни получателя не мучил, а, жалея бумагу и время, написал бы прямо: «Если по цене не будет дороже стольких-то тысяч динаров, пошли два каравана иранских ковров», или: «Этого караванбаши пришлось взять в последний час, по глазам вижу, что плут, тщательно проверь каждый тюк» — как это и выходило из-под пера первого писаря. А то: «Обрати взгляд очей своих на товары, посылаемые твоим ничтожным слугой, и пусть свет их обольет их сверху донизу, не оставив никаких закоулков, не то в бренном мире сильны козни дьявола, и даже на самые светлые души ложится тень корысти и греха».
Оказывается, и приветы, и восхваления, и словесные узоры, и иносказания нужны, чтобы смягчить жесткость требования. Они завораживают получателя письма, обнадеживают и тем зачастую затягивают его в ловушку. Старается Хабрау, целыми днями сидит, сгорбившись над низким столиком, утирая пот со лба, переписывает письма Абдулкадыра.
И еще, самое главное: содержание писем должно храниться в глубочайшей тайне. Что в них — знают только Абдулкадыр, одноглазый управляющий и два секретаря. Об этом Хабрау с самого начала был предупрежден строго-настрого. Впрочем, и болезнь-то его предшественника оказалась связанной с этими тайнами. Сидел тот в застолье с товарищами, тоже служившими у разных купцов, ударило вино в голову, ну и понесло, пошел хвастать: все-то он, дескать, знает и такие вещи ему известны, о которых другие и слыхом не слыхивали. Приятели стали насмешничать, подзуживать его, у того от обиды и язык развязался. Но сидел меж них и Абдулкадыров доносчик. Пришел, видать, других послушать, а тут и свой хорош…
Разглашение же торговых секретов приравнивается к разглашению государственной тайны- По приказу Абдулкадыра того болтуна за его длинный язык повели на крутую расправу. Оттянули пятьдесят плетей по спине, и сидит он теперь в зиндане. Спасибо, язык не вырвали. Хабрау заметил, как тайком и с оглядкой шепчутся об этом в конторе, и решил, что больше в этом торговом доме не останется и дня.
— Говорили два-три дня, а уже неделя, как я здесь, — сказал он Кривому, когда тот зашел разобрать переписанные бумаги. — Вот допишу эти и к мавляне Камалетдину вернусь.
— Не торопись, браток, больно уж много работы в последние дни привалило, сам видишь. Еще неделя — и ты свободен.
— Перед хозяином неудобно. Как бы мое место другому не отдал.
— Об этом не беспокойся, — сказал Кривой. — С ним всё обговорили, хозяин согласен подождать. И к тому же с твоими способностями… разве такой ты человек, чтобы в прислужниках ходить?
— Я работы не боюсь, господин. Уроки пропускаю, вот что беспокоит, — не сдавался Хабрау.
А у того на все ответ готов:
— Какая книга понадобится, мне скажи. Библиотека Абдулкадыра — первая во всем Самарканде.
— Из кочевников я, не привык день и ночь в худжре сидеть, голову ломит.
— Привыкнешь, привыкнешь, нет в этом мире такого, к чему бы не привык сын человеческий, — усмехнулся старый крючкотвор и вышел. Послышался звук повернувшегося в замке ключа.
«Вот, значит, как! Хотят заставить меня работать под замком». От этой мысли Хабрау обдало жаром. Он бросился к двери, стал кричать: «Откройте!» — колотить в двери кулаками, Не только не открыли — и не откликнулся никто.
Хабрау была отведена маленькая комнатка. Здесь он и жил. Спал, вставал, ходил. Здесь он переписывал порученные ему письма и разного рода деловые бумаги о купле и продаже. Все, кто приходил к нему, — управляющий конторой да тот хмурый детина, который составлял письма вчерне, Самого Абдулкадыра Хабрау не видел ни разу.
Уже само поведение Кривого, постоянные его слова «еще неделю» и ухмылка (пять дней прошло, а все «через неделю») и то, что теперь в комнату он никогда не входил один, было подозрительно. Мало того что держат под замком, еще и коварство какое-то замышляют. Сначала в знак несогласия он отказался работать; два раза, когда дверь открывалась, чтобы впустить кривого конторщика, пока она не закрылась, выскакивал из комнаты, но оба раза четыре дюжих охранника сразу же за порогом хватали его и заталкивали обратно. Шуметь и скандалить было бесполезно, таким способом от псов Абдулкадыра он не спасется. Теперь он ел и пил и выходил по нужде только под присмотром охранника. Что ж, на коварство у него хитрость найдется.
После недели войны с Кривым Хабрау вдруг успокоился и без шума, без скандалов снова принялся за работу: «Исполненный божьего благочестия, золотая опора Исфагана, расцветающего в лучах двух солнц, того, что на небе, и того, что на земле, — мудрого и милосердного царя царей эмира нашего Тимура-Гурагана, друг мой, зрачок моего глаза, достопочтенный Хазрет Фахретдин ибн-Мухитдин…» Но все мысли были об одном: хоть как, но дать о себе знать Нормураду. Больше друга в этом огромном чужом городе, чтобы просить помощи, у него нет. Если кто и поможет, так только он.
И Кривой доволен: утихомирился парень, работает так же прилежно, как и раньше.
— Эх, браток, браток! Бедный нищий странник! Где ты еще найдешь такую райскую жизнь? Ни в чем нужды не знаешь, есть, пить прямо в руки приносят, — увещевал он притихшего строптивца.
— Сколько держать меня собираетесь? Ты хоть это скажи! — спрашивал тот, не поднимая глаз от бумаги.
Тот щурил глаза и с тонким жутким смешочком отвечал:
— Так ведь, если хочешь… хоть век живи!
— По родным своим краям скучаю, почтенный господин. Вот потеплеют дни, и я вослед птицам уйду.
— Вот видишь! В таком долгом пути прежде всего деньги нужны. Коли поработаешь прилежно до весны, лошадь себе купишь, хорошую одежду справишь.
— Куда уж лучше, — смиренно вздыхал Хабрау и даже подкладывал под себя обе руки — такая вдруг брала охота мерзавцу этому, который держал его под замком, вышибить и второй глаз.
Хабрау не знал, что уже несколько раз Нормурад приходил и спрашивал о нем, выслушивал какую-нибудь очередную выдумку и уходил ни с чем.
Долго сидел в раздумье Хабрау и решил: коли единственное оружие в его руках перо и бумага — их он и использует.
Когда в доме все стихло, он написал коротенькое письмо на имя Камалетдина-мавляны и Нормурада. Взял голыш, которым придавливал бумаги, и тщательно обернул его письмом. Теперь оставалось попроситься по нужде во двор и выбросить письмо через высокий дувал на улицу. Если попадется в руки доброму человеку, то отнесет его мавляне. О том, что добрый человек должен быть и грамотным, Хабрау как-то не подумал.
На другое утро Хабрау все и исполнил. Умываясь возле протекающего через сад арыка, он заметил, что человек, приставленный к нему в караульные, уселся совершать омовение, и, достав из-за пазухи увесистый бумажный сверток, метнул через стену.
Весь день у Хабрау работа валилась из рук. То ошибка проскочит, то уже в самом конце письма поставит кляксу. Все его мысли были о письме, которое должны доставить мавляне и Нормураду. Нашел ли его кто-нибудь? А коли нашел, то доставил ли по назначению?
Наступил вечер. Стемнело. Наступила ночь. Хабрау с горькой усмешкой покачал головой: «Эх ты, наивный человек! Да, ничего не скажешь, хитрую ты уловку придумал, куда уж хитрей! Конечно, никто письма не заметил, и его, наверное, затоптали в землю снующие туда-сюда прохожие. Ну, скажем, нашел его человек, а читать-то и не умеет, — вдруг осенила догадка. — Куда он пойдет? В ближайший дом, где есть люди, знающие грамоту? А какой дом ближе? Конечно же контора достопочтенного Абдулкадыра!» Говорят, растерявшаяся утка задом в воду ныряет — вот и Хабрау… задом нырнул. Надо снова думать, искать другой способ. Он уже достал с полки одеяло и тюфяк, приготовился лечь спать, как распахнулась дверь и вошел Кривой в сопровождении двух дюжих молодцов.
