Сначала больше приходилось заниматься уборкой. Каждый день мыла пол. Посетители курили, мусорили, а некоторые плевали тут же. Приходилось писать лозунги, объяснять — в общем, проводить работу.

Пришлось переквалифицироваться. Кроме библиотекаря, она постепенно становилась не только культработником широкого профиля, но и постигла новые для себя профессии — печника, уборщицы и даже трубочиста. Печка в клубе была с виду нормальная. Но когда растопили, дым почему-то не желал выходить в трубу, он предпочитал выходить прямо в комнату. Пришлось лезть на крышу, убирать с трубы снег, а потом и прочистить дымоход.

Составила примерный план работы. На первую беседу о молодой советской поэзии пришли почти одни геологи. После приезда киномеханика зачастили в клуб и другие жители таежной деревушки: рыбаки, охотники… Молодежи почти нет. Все учатся: в школах, техникумах, институтах. В деревне одни если не старики, то люди в возрасте. Люди семейные. Все же несколько парней и девушек в деревне было. Решила их вовлечь в самодеятельность. Надо было подготовиться к новогоднему вечеру. Ребята из сейсмопартии тоже обещали показать свое искусство. Они были в поле. Пришлось к ним ездить, устраивать импровизированные репетиции.

Основная работа по подготовке праздничного вечера — с местными ребятами, девчатами. Собирала их Вера на репетицию каждый вечер. Репетировали, просто пели песни, болтали о всякой всячине. Ребята и девчата работали в отделении колхоза. Один тракторист, другой рыбак, третий охотник, а две девушки — со зверофермы. Ребята дальше Ханты-Мансийска не были. И потому частенько просили рассказать о Ленинграде, об Эрмитаже, о железной дороге, высоких каменных чумах… Все это видели они в кино и читали в книгах. Но им, видно, хотелось услышать о знакомом и далеком от живого человека. Вера рассказывала, как могла. Вскоре в красный чум зачастили и старики. И не потому, что Вера оказалась такой красноречивой. Просто она любого приезжего из района или из области специалиста умела привлечь, заинтересовать своей работой. И вскоре он уже был и лектором, и участником конференций и дискуссий.

Концерты, читательские конференции, дискуссии, лекции не только в геофизической партии, но для всех делали свое дело. Вера не была ни певуньей, ни плясуньей. А старики, покачивая головами, растягивая слова, приговаривали: «Шаман-девка! Большой шаман!..»

Шаман-девка!.. Грубое слово. А может, она богиня, волшебница, героиня?! Наверно, в ней в какой-то степени и все черты, присущие другим женщинам: и женственность, и откровенность, и терпимость, и стыдливость, и даже не лишена она чуточку эгоистичности. Возможно, ее можно назвать и шаман-дев кой, и волшебницей, и Сорни-най. Но ясно одно: при всем этом она мужественна!..

17

Скупое зимнее солнце, побродив по вершинам деревьев, кануло в чащу леса. Но светлая его улыбка продолжала озарять серебряную чашу неба, по краям которой начали проступать бледные-бледные звездочки. Надвигался вечер. Но Сергею хотелось еще поглядеть на те места, в которых теперь ему приходилось бывать редко. Нет, они не стали чужими. Они жили в нем. Но не настоящей, а какой-то сказочной жизнью. Жили в памяти. И эта речка, звенящая под мысом, и лиственница с орлом на вершине, и узкая таежная тропка, бегущая в урман, где стояли когда-то ловушки отца и деда, и этот покосившийся набок лабаз казались сном, выдумкой. Конечно, все это не имело для него никакого практического смысла. Жизнь его семьи не зависела от случайной добычи на промысле. Но этот уголок тайги являлся в снах, будоражил мысль, притягивая к себе, заставляя прикоснуться, вспомнить, подумать.

Недалеко от избушки под лиственницей стоял лабаз на трех высоких ногах-бревнах, врытых в землю. Четвертой ноги не было. Кто-то выбил. Зачем? Непонятно. Дверь лабаза была приоткрыта. Рядом валялась припорошенная снегом лестница. Без лестницы не забраться в это заповедное хранилище охотника ни мелким грызунам, ни росомахе, ни медведю. Еще дед, говорят, хранил в этом лабазе добычу.

В памяти Сергея выплыл другой такой же лабаз, который находится в святом урочище, недалеко отсюда. Там в сундуке, обитом медными пластинками, среди деревянных кукол, разнаряженных в старинную мансийскую одежду, есть изображение Духа отца.

Когда мать получила «черную бумагу» — похоронную, она, наплакавшись, нарыдавшись, тут же достала отцовский нож и из полена стала что-то вырезать. Скоро обрубок дерева стал обретать глаза, руки, ноги. В ее руках родился деревянный человечек. Потом, плача и приговаривая таинственные слова, стала шить для него одежду. Сначала сшила рубашку из ситца лилового цвета с отложным воротником. Затем из белого оленьего меха смастерила кисы с меховыми чулками и натянула их на крошечные ноги куклы. Скоро на голове деревянного человечка появился конусообразный колпак, сшитый из клиньев разноцветного сукна, отороченный меховой опушкой по краю. Надела на него малицу^[27] без капюшона с высоким стоячим воротником и широкой пандой из собачьего меха. Нарядив его еще в нарядный гусь^[28], сшитый из красивого меха молодого оленя, подпоясав плетеным красным шнурком, она поставила его в священный угол дома.

Сначала Сереже было трудно представить, что это отец. Но мать так возилась с ним, что и он скоро тоже, оставшись наедине, стал разговаривать с ним, искренне веря, что перед ним Дух отца. А кому не хочется поговорить с отцом! Об охоте, о рыбалке, о ружье, которое было им завещано сыну, а мать почему-то держит его в сундуке…

Когда мать ложилась спать, она клала куклу с собой. Утром опрыскивала его водой, махала полотенцем. Когда садились за стол — перед ним дымилась чаша с едой. Эту еду съедали сами же. Но на его стул никто не садился. И за столом ему было отведено место. И серебряную ложку его никогда не забывали положить на стол…

Иногда мать ругала Духа отца за то, что он оставил ее одну. Жаловалась на мороз и холод. Плакала. Потом снова ласкала его. Чаще же ругала она Гитлера, который, по ее словам, Дух черной смерти, железный зверь и кровожадный злодей. Он лишил ее милого светлой жизни. И не только ее, а многих-многих женщин. И за это она крыла его проклятиями, заклинала. Потом, нарыдавшись, роняла голову перед священной деревянной куклой.

Так продолжалось две зимы и три лета. Потом мама позвала в дом Ильля-Аки и других односельчан, знающих законы предков. За столом, на котором дымилось мясо жертвенного петуха, заколотого в честь Духа отца, долго совещались, куда понести его. Одни предлагали отнести на кладбище, куда кладут по истечении двух зим и трех лет этих кукол. Другие же говорили, что он не умер своей смертью, а героически погиб в борьбе со злым фашистским духом, значит, его изображение следует поместить в капище, где хранятся изображения знаменитых духов-предков: богатырей, шаманов, выдающихся охотников. Через некоторое время так и сделали. На заработанные за лето на рыбном промысле деньги мать купила жеребенка. Его закололи на святом месте перед капищем. Напоив изображение Духа отца кровью жертвенного жеребенка, его посадили в кованый железный сундук среди других духов-предков, к которым шаманы нередко обращались за советом в длинных и звучных камланиях. На священном костре горел священный огонь. Под его горячим взглядом Сережа должен был шептать вслед за Ильля-Аки какие-то священные мансийские слова, похожие на клятву. Потом Сереже дали кусочек дымящегося мозга жертвенного жеребенка и сказали: «Помни!»

С тех пор мать постепенно успокоилась. Лишь иногда вспоминала отца. Но забыть ли Сереже, как она ласкала деревянную куклу, как она ложилась с ней спать! Как вспомнит — сердце сжимается.

От лесной избушки веяло неживым, заброшенным сумраком. Видно, давно здесь никто не был.

Ильля-Аки так и не собрался осенью послушать глухариные песни. Отяжелел. Руки, ноги стариковские, видно, ослабли. А ведь мечтал. При встречах с внуком только об охоте да этой таежной избушке у него и была речь. В те годы он не пропускал ни весну, ни осень. Все в тайге пропадал.