В медведя слепо верил и в коммунизм шел… А мать прозорлива: «Какой ты коммунист, коль в медведя веришь?! И старую честь позволил растоптать, — какой ты манси?» Кто же тогда Силька? Одно наверное: Куль!.. Нет уж, Силька не камень! Тем более уж не Куль!
К Насте надо ехать! В будущее ехать! Между двух огней человеку не ужиться!
И Силька уехал. Запряг оленей — и уехал!..
УРОК
Отец мой, правду сказать,
Книг не умел читать,
Отец мой за жизнь свою
Не научился писать.
Не потому ли мне
Стало от книг светло?
В книгах сердце мое
Крылья себе нашло.
Школьный звонок… Кто не знает этого волшебника! Он запоет — и не летят снежки. Молкнут шумные голоса. Все преображается. Голосистый волшебник уводит ребят в новый, неведомый мир…
Над тайгой и тундрой звенят колокольчики, как и в школе. Но они зовут не в класс, а лишь говорят, как много оленей у людей.
Я никак не могу привыкнуть к этому богатому неумолчному перезвону. Наверное, скучаю по волшебной тишине, которая воцаряется в классе после звонка.
В каслании, где на каждом шагу загадка, а новости говорит только ветер, где каждое дерево кажется живым и думающим, урок приходится вести по-особому. И обычно у костра.
На обугленной перекладине висит котел чернее темной ночи. Его кусают красные лисицы. Котел шипит, дымится паром… Ноздри щекочет запах свежего оленьего мяса. Вокруг костра сидят оленеводы. Они смотрят на пляску красных лисиц, греются их теплом и слушают шипение котла.
В эту музыку осторожно вплетают свои мысли. Тете Сане я подсовываю мансийский букварь.
— Са-ли…[42] — произносит она. Широкие глаза ее, как два щенка, смотрят удивленно. — Са-ли… И правда, подходит! — восклицает она торжественно, словно наконец-то поймала самого непокорного оленя, самого быстрого, стройного.
И она поет, как песню: «…Сали, сали, сали…» — и показывает на оленя, изображенного в букваре.
— Ворт-олнут[43], — читает она по складам.
Раньше она не смела назвать медведя по имени. А теперь читает…
Шипит котел, дымится паром. Прыгают красные лисицы. Трещит костер. Пламенеют лица… И, может быть, ярче всех узкое лицо Микуля. Глаза у него сегодня особенные. Словно два растаявших озера с обеих сторон одной сопки смотрят на меня.
А еще недавно они были ледяными, насмешливыми. Мол, зря ты решился каслать с оленеводами: учителю в стаде делать нечего. Олени не станут смотреть в бумагу — им надо щипать сочный ягель. Коротким, птичьим сном спят оленеводы. Листать книгу — отдать волкам лучших оленей. Мало у людей времени. А ты их хочешь отвлекать…
Так был настроен Микуль — наш бригадир. Время действительно словно бежало. Часто спали под открытым небом, ели сырое мясо, мерзлый хлеб… Лишь горячему чаю уделяли немного времени…
Теперь стоянки стали продолжительнее. С неба дольше не уходит самый светлый человек, самый жаркий человек — солнце. И свободного времени теперь стало больше. Можно посмотреть, как бегает по ветвям самый быстрый олень — быстроногий ветер; можно послушать пение птиц и жаркий разговор костра.
Теперь Микуль чаще задает вопросы. И я рассказываю о древних греках, о горе Олимп, состязаниях, играх…
Потом я показываю ему учебник истории. Он листает книгу, читает, смотрит картинки, удивляется и снова задает вопросы. И слушает, и все слушают о далеком, невозвратном времени…
Я рассказываю о климате Греции, о вечном лете, об одежде, которую носили древние греки. Все удивляются, что есть где-то другая земля, непохожая жизнь…
— И все же наша земля лучше, богаче! — говорит Микуль. — И снег, и белые ночи… А сколько в реках рыбы, а в тундре — оленей! А сочная морошка, кедровые орехи!..
…Нельзя слушать сразу двух шаманов: острый ум тупей земли станет. Нельзя класть щуку рядом с осетром: дети не будут слушаться, люди не будут слушаться — так говорят в народе. Поэтому, быть может, Микуль при людях со мною спорит, говорит, как лось с лосенком. Все должны видеть: бригадир много знает и лучше всех умеет не только брать оленя за рога, но и говорить с книгой. А когда нет никого, Микуль меня слушает, словно сам читает. С некоторых пор он стал брать меня с собой пасти оленей. С некоторых пор он стал меня слушать…
…Как перевести в четвертый класс Йикора? Он не признает учебников. Мол, по ним пусть учатся ровесники оленят. А он только газеты читает да журналы смотрит. «Надо этот интерес учесть», — думаю я.
— Давай расскажу эту статью. Она интересная, — говорит Йикор.
Со мной он говорит только по-русски. И на ломаном русском языке начинает пересказывать содержание фельетона, прикрашивая его мансийскими сравнениями. И фельетон становится ярче. Потом Йикор пишет изложение. Я правлю его ошибки. Их много. Йикору нравится переписывать правленые слова…
Занимаюсь я и с Итьей Татьей. Хотя с ней мы занимаемся по обыкновенной программе десятого класса и мне не надо выдумывать особенной методики, но и с ней трудно: она единственная девушка в нашей бригаде. Когда на меня смотрят черные глаза Итьи Татьи, сердце стучит, а голос, как колокольчик, звенит.
Самый любопытный, самый прилежный ученик — Епа. Ему девять лет. Но он уже пастух.
Плохо оленеводам без собак. Особенно когда нужно ловить оленей. Собаки останавливают стадо. Не дают сбежать оленям с поляны, где их ловят юрким тынзяном.
Но не всегда ведь можно лаять. Дурным лаем можно разогнать оленей. Собаке ум нужен, собаке глаз нужен. Чтобы собаки лаяли вовремя, гнали оленей в нужном направлении — это обязанность Епы. И он с ней хорошо справляется: и собаки умно лают, и не разбегается стадо!..
Епе девять лет. Но он еще не учится в школе. Он, конечно, очень хотел бы слушать песню волшебного звонка. Но Яныг-турпка-эква не хочет отдавать его в школу.
— Я его вырастила, я и буду учить, а не ваша школа, — так сказала она.
А теперь вот Епа уже читает по складам. Не оторвешь от букваря. С ним он даже спит… Я рассказываю ему о светлых классах школы, о кино, телевизоре, теплоходах и космических кораблях… И Епа мечтает учиться в настоящей школе. А бабушка Яныг-турпка-эква смотрит на нас пристально. Не говорит ни слова. Только трубку свою сосет и плюется.
Молчит и Вун-ай-ики. С тех пор как ушел Силька, он молчит, словно камень, и редко выходит из чума… Глаза его смотрят глазами оленя, когда земля покрыта ледяною коркой. Много у Вун-ай-ики есть своих оленей, много есть колхозных.
Много, много мяса есть у Вун-ай-ики. Вун-айики сыт. Так почему же Вун-ай-ики смотрит глазами голодного оленя?!
— Хочет стать бумажным, — ехидно смеется Окра над своим мужем. — Скоро в бумажных кисах ходить будешь — до чего доучишься!
Круглое лицо ее румяное и розовое, как закатное солнце. На приплюснутом, словно обрубленном, кончике носа желтыми цветочками горят веснушки. А голова ее — как лохматое воронье гнездо. Она кажется седоватой от прилипшей к волосам шерсти.
Я смотрю на Окру и думаю: «Такая молодая (ей всего двадцать семь лет), а мыслит, как старуха! Как к ее сердцу найти ключи? Как вырвать ее из цепких рук Яныг-турпка-эквы?»
Я уже знаю, что она родилась в каслании, и росла вместе с оленями, и никогда не жила в деревне, и не слышала волшебного звонка новой школы… Поэтому, быть может, узор из лягушечьих лапок, который она осторожно выводит тоненькими лоскутками сукна на блестящем меху, ей кажется красноречивей букв и мудрее книг. Окра только их читает, а на меня кидает колючий свет своих раскосых глаз.
Нет, Окра совсем не злая. Она по-своему добрая. Если ворчит, как лягушка в пруду, то только потому, что она женщина, имеющая детей, женщина, занятая важными делами. До пустой бумаги ли ей! «В бумагу не оденешься, ею сыт не будешь!» — так она рассуждает.
…Бедная Окра, древняя Окра… Как к ней подойти? Как увлечь ее в наш мир? К тете Сане, кажется, я подобрал ключи… Надо искать пути и к душе Окры… Надо искать, думать.
