Сысой наказал Петрухе принять новоприборных и партовщиков, а сам шагнул навстречу Хлебникову. Рядом с комиссионером был новый приказчик, присланный на перемену и по уговору с главным правителем. Сысой поприветствовал обоих и первым делом повел в пакгауз, показать добытые меха. По пути он узнал, что бриг привел с Ситхи незнакомый ему лейтенант Липинский, а прежнего правителя Чистякова уже сменил капитан первого ранга Фердинанд Петрович Врангель. Сысой никак не показал удивления, что правителем поставили прусака, поскольку все беды и непорядки последних лет служащие приписывали приказам Гагемейстера, которым восхищался Хлебников. А тот с новым приказчиком был удивлен количеству добытого калана, цвету меха, и качеству его хранения.

По грубой прикидке добыто на восемьсот тысяч рублей ассигнациями. О таких удачных промыслах уже забыли на островах Алеутского и Ситхинского архипелагов. Хлебников принялся азартно считать шкуры, увязанные по сортности, при этом жаловался:

– В Калифорнии совсем плохо. В прошлом году пытались промышлять к северу от Росса. Отправили двадцать одну байдарку с приказчиком Гольцыным… Не знаком? – спросил, вскинув глаза. – Сысой помотал бородой. – Партию сопровождала шхуна. Байдарщики дошли до мыса Мендосино, были задержаны ветрами и бурунами, а шхуна добралась до Тринидада, и за все плаванье с нее видели только двух каланов. Одного добыли… Ну, да что об этом?! – Встрепенулся, вопросительно глядя на Сысоя. – Прежний Главный сказал, что по словесному с ним уговору ты с сыном устраиваешь селение и промыслы на Урупе и оба возвращаетесь на родину. Не раздумали? А то промыслы-то хороши, да еще с паев, за два-три года здесь можно хорошо заработать?! – Плутовато прищурился.

– Не раздумали! – пробормотал Сысой, опуская глаза.

Об этом они говорили с сыном целый год. Петруха крепко стоял на своем. Жизнь по чужбинам, среди иных народов изрядно опостылела ему, а та, которая представлялась на отчине, среди родственников и единокровников, была незнакома, может быть, потому и манила, как Сысоя когда-то Заморская Русь. Но одна забота сына была бесспорной: через год его старший становился собственностью Компании, через другой та же участь ждала младшего.

Петруха давно был самостоятельным, в отце не нуждался, а Сысой пуще, чем в Озерском редуте, претерпевал душевную боль по оставленной дочери. Женку, с которой жил в ладу, забыл легко, а дочь – не мог, хотя и старался не думать о ней. И чем дальше удалялся от Калифорнии, тем сильней мучился, мысленно убеждал себя, что поступил правильно: девочка скоро войдет в зрелый возраст и будет вольной индеанкой, а не креолкой, потом выйдет замуж и он, Сысой, станет не нужен ей так же, как сейчас не нужен сыну. Все эти многократно передуманные мысли болью мелькнули на его лице, он тряхнул седеющей бородой и поднял на комиссионера ясные глаза.

– Не передумали! – повторил тверже.

– Тогда сдавай дела, – Хлебников указал на нового приказчика, – и со мной в Охотск. Получите паспорта с проездными грамотами, а я сдам меха, загружусь товаром и на Ситху!

23 августа, слезно простившись с партовщиками и служащими, Сысой с сыном, внуками и снохой взошли на борт брига. Корабль выбрал якорь, поднял паруса и взял курс на север, к Охотску. Льдов с полуночной стороны острова почти не было. С востока дул умеренный ветер, тот самый, который приносил в эти места дожди и туманы, море бугрилось пологими волнами. Корабль шел почти бортом к ним, раскачивая мачтами как маятниками. Нудная бортовая качка свалила многих пассажиров, особенно страдала сноха Сысоя.

Пайковый ром был выпит на Урупе в честь прощания с колониальной жизнью, а молодой командир, лейтенант Липинский от качки, похоже, не страдал, в муки других не верил и на корабельный пай выдавал сбитень. Три американских матроса, служивших под его началом, сначала с улыбками требовали ром, получив отказ, стали орать на капитана. Они были хорошими матросами, но, как все американцы, не имели почтения к старшим чинам, поэтому их нанимали на компанейские корабли помалу, для затравки и обучения своих людей.

Сысой понял, что с лейтенантом ему теперь не сговориться и пошел в каюту к комиссионеру. Хлебников с серым лицом лежал на мотавшейся койке, вцепившись в ее края тонкими пальцами. Приоткрыв один глаз, выслушал Сысоя, молча, достал из-под полушки початый стеклянный полуштоф, плеснул в пустую флягу бывшего приказчика.

– Благодарствую Кирилла Тимофееич! – обрадовался Сысой.

Сам он пить не стал, хотя и его, привычного к морским вояжам, мутило, спустился в кубрик, заставил сделать по глотку внуков и сноху, воротивших нос от фляги. Им стало легче.

При устойчивом, не менявшемся ветре бриг «Чичагов» прибыл на Охотский рейд и с приливом удачно вошел в реку. Сысой с борта оглядывал Охотск и не находил ничего, что помнил об этом городе со времен своей юности. На прежних местах не было ни причала, ни Беринговой слободы, а там, где помнились дома посада, блестела вода пролива. Городок при всем его нынешнем многолюдье выглядел ветхим и брошенным. По слухам, доходившим до Ситхи, так оно и было: по неудобству бухты и пути из Якутска правление Компании не один десяток лет собиралось перенести порт в другое место.

Липинский приказал бросить якорь посередине реки. Бриг спустил за борт шлюпку. Среди первых покинули корабль, увольняемые со служб, приказчик с сыном-кузнецом. Они вместе с Хлебниковым отправились в компанейскую контору и там, нос к носу, столкнулись с Тимофеем Таракановым. На миг ошалев от неожиданной встречи, старые друзья бросились в объятья друг друга, долго тискали один другого, шмыгали носами.

– Ты тут сам разберись с увольнением! – бросил Сысой сыну и в обнимку с другом вышел из конторы.

Старики сели на лавку, отшлифованную штанами просителей, перебивая друг друга стали выспрашивать новости. Тимофей, с густой проседью в волосах, рассказал, как побывав в Петербурге, отчитавшись и оправдавшись за все свои злосчастные приключения, получил награду и вернулся в Иркутск, откуда молодым ушел на службу в заморские колонии. Теперь он возвращался на Кадьяк, к оставленной семье.

– Что так? – насторожился Сысой. – Совесть умучила?

– И совесть тоже! – морщась, как от зубной боли, отвечал Тимофей. – А пуще того – бессмыслица тамошней жизни, – кивком головы указал за закат. – Прожив лучшие годы в колониях, мы там ни к чему не годны. Я в Иркутске записался в купцы… А куда еще? При хороших деньгах не исполнять же все мещанские повинности. Назвался купцом – торгуй! Я и проторговался. Недолго поработал сидельцем в книжной лавке, исправно платил подушные, гильдийные подати. Но ведь там надо до смерти жить бобылем: и на старости не сойдешься с женщиной без венчания, – Тимофей знакомо заводил по сторонам круглыми, будто удивленными глазами. – И узнал я от верных людей, приказчиков Компании, что при мне еще в Питере начиналось, а тут аукнулось. По давней просьбе Главного правления, перед правительством снова был поставлен вопрос, на этот раз ребром, о дозволении уволенным со служб старым и больным работникам, с большим семейством, оставаться навсегда в Америке. Сам царь приказал, главным врагам нашим – неруси при власти, – разрешить уволенным мещанам и крестьянам селиться в местах избранных Компанией. Новые поселенцы должны избавятся от всех платежей и налогов, кроме подушной подати, платить которую за них будет Компания. По такому же порядку царь приказал селить уволенных со службы креолов. А Компания целый год обязана снабжать уволенных жильем, инструментом, скотом, семенами, продовольствием и после того поддерживать их благосостояние. При наделе землей не должны страдать инородцы, поселенцам запрет принуждать их к работам.

– Да уж! Сказка и только! – Разинул было рот Сысой. – Герман упреждал, но не так.

В душе его забурлило, заколобродило, как когда-то в юности. Год, вольно прожитый на Урупе без глупостей и самодурства начальствующих сгладил досаду и обиды прежних лет. Теперь жизнь в Калифорнии казалась не такой уж бессмысленной, а память о брошенной дочери и оставленной могиле богоданной жены заныла под сердцем потревоженной раной.