– Закон есть закон! – изрек лейтенант и с двумя матросами на байдаре отправился к американскому судну. Он не вернулся ни через час, ни к вечеру.

«Напоили!» – решил Сысой.

Но лейтенант в мокрой одежде, со шпагой в руке, ворвался в его комнату среди ночи и крикнул:

– Товсь к обороне!

Гарнизон был поднят в ружье, пушки и ружья заряжены картечью. На рассвете на берег высадились полтора десятка пьяных американских моряков с ружьями и в полный рост пошли на ворота редута. Лейтенант скомандовал дать залп поверх голов. Потом, по его команде, полтора десятка служащих выбежали за ворота, погнали американцев к воде, избивая на ходу, загнали в шлюпки и держали под прицелом, пока те не взобрались на палубу. Со шхуны стали наводить на редут пушки. Лейтенант с гарнизоном отступил к тыну и велел дать залп по судну. Одно из ядер сломило мачту. Два снаряда, пущенных со шхуны разнесли пакгауз и проломили острожный тын. Судно снялось с якоря и вышло из бухты, лавируя парусом одной мачты.

– Что случилось? – стал расспрашивать лейтенанта Сысой.

– Они смеялись надо мной, когда говорил им, чтобы ушли из нашей бухты в Ситхинскую: там встречают иностранцев. Потом, пьяные, пытались запереть нас в форпике и обещали на рассвете захватить редут. Мы едва отбились и дальше действовали по инструкции.

– Молодей-удалец! – похвалил лейтенанта Сысой. – Но на всякий случай отпиши главному правителю о случившемся, да поскорей, пока нам не пришлось оправдываться.

– В чем оправдываться? – горячился лейтенант. – Мы закон не нарушали!

Правитель Чистяков согласился, что закон не был нарушен, но через год из Главного правления пришел приказ, требовавший выслать лейтенанта в Санкт-Петербург для сыска и объяснений случившегося конфликта.

– Американцы своих граждан всегда защитят, а наши, чтобы не спорить, всегда предадут. Это я знаю! – Прощаясь, наставлял молодого офицера Сысой. – Но ты военный моряк, а морское ведомство в прежние годы своих людей не сдавало. Кабы не политика и бояться нечего… Помогай Господи и святой Никола!

Служба в Озерском редуте Сысоя не тяготила, донимали скука и тоска. То в снах, то в памяти среди бела дня, махала ручкой дочурка, глядела на него, не понимая, что расстается навсегда. Воспоминания бередили душу, жгло клеймо старой раны. Сысой стонал, скрипел зубами и с благодарностью вспоминал Ферлоновы камни: только здесь, в Озерском редуте, он по-настоящему понял, как счастлив был тогда. Любовь к дочери была совсем иной, чем к Фекле, не говоря о женщинах, промелькнувших в его жизни и не оставивших следа в душе. Тоску и скуку усиливали дожди, которые шли по трое суток в неделю и чаще. Женщину себе он все никак не мог присмотреть, да и жить-то с ней теперь на Ситхе можно было только после венчания, а жива ли Агапа – не знал. Одно время даже подумывал проситься на Кадьяк, но кончался контракт.

В погожие деньки с фузеей на плече и с коробом за спиной Сысой шлялся по окрестностям, собирал малину, чернику, смородину, после заморозков рябину и ставил ягоде вино. Он доходил до огромного, безрыбного озера с отвесными берегами. Метко стрелял уток, журавлей, ар. Но утки сильно пахли рыбой и он перестал охотиться на них. Однажды, к радости озерских служащих, ему удалось подстрелить горного барана. Черных медведей было много, но добывать их можно было только в тайне, чтобы не портить отношений с колошами. Они почитали медведей и альбатросов за священных зверей и птиц.

О Россе Сысой спрашивал всякий раз, когда бывал в Ново-Архангельской крепости, или встречал людей, прибывших оттуда. Уже вскоре после начала его службы в Озерскомредуте доходили слухи о неурожаях по всей  Калифорнии. Потом случился очень хороший урожай, из Росса на Ситху прислали три тысячи пудов муки и пшеницы, покрыв больше половины потребности в хлебе. Но после этого опять был неурожай. По доходившим до Ситхи слухам, земли, вспаханные Кусковым, Шмидтом, Шелиховым истощились и зарастали диким овсом.

«Скот на дальних выпасах, – глядя в окно, рассуждал сам с собой Сысой, – удобрять поля не чем, запускать пашню под пар – мало земли».

А дождь все моросил. Снилась дочурка, то плакала, то смеялась. После этих снов Сысой ходил рассеянным, как старик забывался в обыденных делах. Редут часто навещали работные из Ново-Архангельска, привозили компанейское паевое довольствие и новости: для улучшения торговли и примирения с колошами у них стали закупать меха в два раза дороже прежнего. Узнав об этом, взбунтовались кадьяки и алеуты, враги тлинкитов-колошей. Правителю пришлось добавить вознаграждение и им тоже. Но все это проходило стороной, доносилось до Горячих ключей через слухи. В Озерском однообразие жизни и дождь так изводили людей, что приказчик стал тайком покупать ром и тихонько попивать, запрещая делать это гарнизонным служащим, у которых жалованье было вдвое меньше.

Вскоре его вызвал к себе главный правитель. Сысой подумал, служащие донесли, что не напиваясь до буйства и беспамятства, он все же грешит в одиночку. В Ситхинском порту стояла нестерпимая вонь. С прибывшего из Охотска брига выгружали бочки с солониной, вскрывали их на берегу при главном правителе. Чистяков в парадном мундире зажимал нос шелковым платком и матерно поносил охотских снабженцев. Из ста бочек солонины, отправленных из Охотска, девяносто три были с тухлой говядиной. Сысой с досадой подумал, что прибыл под горячую руку начальства и получит разнос вдвойне.

– Это что? – Заметив приказчика возле себя, прогнусавил в руку главный правитель.

– Тухляк! – Пожав плечами, ответил Сысой.

– Вот именно, тухляк, а не солонина! Можно такое есть?

– Коли свиней перебили, оттого, что мясо рыбой пахнет, такой тухляк теперь и кадьяки есть не станут. Раньше, бывало, любили с душком. Переменилось все! – говорил, растягивая слова и внимательно глядя на главного правителя. Старался по его лицу понять, для какого разговора вызван. – Сколько помню, Компания часто присылала ненужное, а то и переломанное. – И осторожней, вкрадчивей добавил: – Как сказывал военный мореход Головнин, от Питера до Кадьяка – одни воры…

Правитель метнул на приказчика разъяренный взгляд, высморкался, отплевался, засвидетельствовав присланную провизию, передал дело приказчикам и кивнул Сысою, чтобы следовал за ним на гору, к дому правителя, где смрад не так ощущался. Там лицо Чистякова стало приветливей, он сообщил, что с этим вонючим транспортом прибыл после обучения за морем Федор Слободчиков, а из Росса – другой сын, калифорнийский кузнец с детьми и сожительницей. Сысой обрадовался, затоптался на месте, справляясь с обуявшими чувствами при начальнике. В следующий миг удивился, что Петруха, против уговора, возвратился с семьей.

Правитель же вызвал приказчика не только для того, чтобы порадовать встречей с детьми.

– Говорят, не самодурствуешь, но дуреешь от скуки? – Взглянул пристально и строго.

– Дурею! – признался Сысой.

Вместо того, чтобы обругать и наставить Чистяков всего лишь укорил:

– Приказчик ты, прямо скажу, ни плохой, ни хороший, а вот байдарщик, слышал, отменный.

– Кое-что добывал, – насторожился Сысой.

– Вокруг Ситхи зверя выбили. Ситхинскую партию я отпустил по домам. Но мне прислали известие, что каланы появились на Курильских островах, и Правление решило восстановить факторию на Урупе. Старовояжные служащие посоветовали отправить тебя передовщиком. Пойдешь?

– У меня контракт кончается, у сына тоже, надо встретиться, поговорить, подумать.

– Думай! А как надумаешь, выбери двенадцать промышленных по своему усмотрению и сорок партовщиков с семьями. Путь не близкий, промышлять будете не один год, пусть все идут с женами и детьми. Жалованье отменяется, будете промышлять с паев, как прежде.

– С паев лучше, – мысленно напрягаясь, пробормотал Сысой. Его донимала мысль, что острова недалеко от Камчатки, а Камчатка от Охотска. Чистяков будто понял его без слов, с усмешкой добавил:

– Новые паспорта получите на Камчатке, в Охотск нынче плыть нет надобности.