Он же, Жмуд Жмудович, был неотступен во всех других воспитательных вопросах. Настырно завлекал нас в кружки самодеятельности, хотя результат был близок к нулю. Из всей бригады лишь двое завлеклись играть на балалайках, но и тех хватило только на две или три репетиции – отличились этим геройством Туф и Сорока.

Приходила в красный уголок проводить свои занятия студентка Томского медицинского института, так, кажется, она представилась. Белые пимики и тёмная чёлка под белой пушистой вязаной шапочкой. С ней непременно вваливались два надзирателя, внушительные громилы, амбалы, хохлы Хряпко и Остапко, они садились за её спиной, угрюмо и сосредоточенно наблюдали.

Громил этих приставляло начальство, понятно, для защиты девичьей чести. Кто же доверит курочку волчатам! Хищникам, у которых мозги не созрели, а зубы отросли, это мы, значит.

Вопрос у студентки-медички, звали её, помню, Рита Петровна, был крайне актуальный для нашего беспутного контингента: «Половые извращения в подростковый период и нарушения психики с этим связанные» У неё даже плакатик был на эту тему, который она аккуратно и бережно вешала на стену, изображаюший почему-то голову поросёнка. Ужель она полагает, что у нас поросячьи мозги? Ну, аналогия!

Пацанва, конечно, тут же придумала студентке прозвище: «Пикулька». Голосок у неё был пикулистый, напевный.

На занятиях у «Пикульки», естественно, ни спящих, ни дремлющих не оказывалось. По ней выходило, что вздрачивание (по-медицински – мастурбация) вредно влияет на психику, а выпускание малофейки (по-учёному – сперматозоидов) ведёт к понижению в будущем детородного потенциала, так она выразилась: «детородного потенциала».

Что такое «потенциал», что скрывается за этим учёным словечком, конечно, никто не понял. Хотя слово-то всем приглянулось – красивое, напевное слово, и каждый находил ему своё применение.

– Вот как вкачу тебе между ушей, так сразу по самый потенциал будет! – ругался кто-нибудь.

Или:

– А пошёл ты к потенциалу!

Лоботрясы, самые отъявленные дрочильщики, лезли под скамейку, будто

что-то уронили. Лезли, чтобы что-то снизу разглядеть и там наскоро совершить

своё дело. А что там разглядишь – не лето же, не оголено под юбкой-то. Я сам

не стерпел, слазил для интереса: ничего там не видно. Никакого потенциала.

Поводов для хохм было достаточно после таких-то бесед.

– Эй, братва! – возглашал Генка Сорока, когда дневальный объявлял отбой и все прыгали на нары под одеяла. – Детородный потенциал чтобы не расстраивать, смотрите!

Полагаю, что для уменьшения массы психов-мастурбаторов (по-учёному) Пикулька никак не повлияла положительно, если даже не наоборот – не увеличила своим появлением число таковых. Обострила интерес, став замечательным наглядным объектом для возбуждения эротических фантазий.

Карантин между тем продолжался. И продолжался до самой весны, когда все канавы и канавки на зоне заполнились играющими на солнце ручьями. Потом были подогнаны автомашины с цистернами и шлангами. Через все окна что-то вбрызгивали во внутрь. И тут кто-то из пацанов, смотревших со стороны, изумлённо ахнул:

– А где же вся братва-то?

– Какая братва?

– А какая тут, в этих корпусах-то… Больные где?

– Никого тут нет, – отвечал рабочий, тащивший шланг от цистерны и сующий в окно. – Ступай себе, не мешай.

А куда девались заболевшие колонисты, вопрос для меня остался нераскрытым и до сих пор, когда вот пишу этот текст. Разговоры ходили разные, будто вывезли их ночью и определили далеко в тайге; и ещё: будто в Москву их вывезли, в институт для изучения, это которые выжили.

В ту весну случится в колонии ещё одно ЧП. Какой-то истеричный псих из нового этапа пырнёт заточкой в темноте барачного тамбура Жмуда Жмудовича (настоящее имя его: Игорь Самуилович), он в больнице скончается.

И мне, и другим тоже вдруг станет очень его не хватать, поймём, что безобидный он человек, пытающийся совершить невозможное – сделать из нас людей. Он обладал огромным интеллектом и эрудицией, а нашим головам, между прочим, ничего этого не надо было, мы отторгались, как резиновый мячик из водной глуби, и он страдал от этого. Прости нас, беспутных, Игорь Самуилович!

ПОКУШЕНИЕ НА МОЮ ДЕВСТВЕННОСТЬ

В середине лета мне повезло неслыханно: расконвоировали! Ну да, меня расконвоировали! В красноармейское училище я не попал, не взяли – ростом для будущего командира не вышел, – а вот тут повезло. Расконвоировали.

Что это значит?

Это значит: я своим примерным поведением (так рассудило начальство) заслужил доверие. За мной, значит, наблюдают, и моё старание не остаётся незамеченным.

Ходить без конвоя – доверие такое. Без сопровождения овчарки. Не свободно так это ходить, куда захочу. А лишь в условленные места. Но ведь всё равно – свободно!

Условленное место – конная база. Это, примерно, километра полтора от зоны.

Вот эти полтора километра я могу идти как хочу. Могу шагом, могу бегом, вприпрыжку и всяк. А могу и остановиться, оглядеться, постоять, на небо выпялиться, на прохожих людей уставиться, могу и дворняжку какую ласковую к себе подманить, по голове пёсика погладить, если, конечно, пёсик не тяпнет за руку.

На пути и с одного боку, и с другого жилые двухэтажки, длинные, как бараки, да это и есть бараки, только в два этажа, тёмные от грязи и от старости. Вдоль окон (это чтобы не упёрли – из окон следить) женщины вешают на верёвки стираные рубахи, кальсоны. Другие хозяйки колотят палками самотканые половики. На крыльце скачет ребятня-малышня.

По такому житейскому реализму я соскучился до слёз. До надрыва в сердце истосковался.

Вон добрая женщина с седой прядью волос, выбившейся из-под серого платка, чем-то похожа на маму. Вышла она из дома с тазиком, высыпала золу и всматривается в прохожих озабоченно, с печалью. И в меня всматривается. Что она такое заметила в пацане? Худобу и одёжку с чужого плеча?

А вон парнишки пинают футбольный мяч. И мне очень хочется подскочить к мячу и тоже пнуть. Как это здорово – иметь возможность гонять по двору футбольный мяч!

Но впереди идут два зэка, старше возрастом, тоже бесконвойные.

Ой, впрочем, один из них уже не зэк, он бывший зэк – это Куц. Мне нельзя отставать далеко от них. И вообще, как меня проинструктировали, я не имею права отвлекаться чем-либо и сходить с установленного маршрута.

На конной базе, представляющей собой два длинных дощатых сарая и широкий двор с телегами, моим основным делом было гонять лошадей к реке на водопой. Дело это мне глянулось, было знакомо, исполнял я его играючи. Я выводил из яслей пегую низкорослую кобылицу, зануздывал, взбирался на её жёсткую, побитую седёлкой, спину, поправлял себе штаны в промежьи, чтобы не защемить свой мужской орган и ехал рысцой. Присвистывал и размахивал коротеньким бичом не столько по обязанности, сколько от полноты чувств. Табун лошадей в три десятка голов не разбегался, а сразу направлялся по привычному спуску к реке. Я ждал, пока лошади напьются, а пьют они в два-три приёма: потянут струю через зубы, подумают, постоят и ещё потянут, и ещё постоят в задумчивости, а с губ между тем стекают крупные капли, падают обратно в поток со звоном. Пока животные пьют, я успеваю оглядеть другой берег. Отсюда совсем близко городские улицы, лишь перебраться через водный поток и вот она, другая жизнь, старинный город, он старше Новосибирска на три века и люди в нём, наверное, все старые, описанные старыми писателями, представляю, как я бы появился среди них, они бы напуганно кричали: «Колонист, колонист, держите его! Разбойник!» А я вовсе не разбойник.

Говорят, прежде, до войны, когда режим в колонии был не так строг, колонисты сильно досаждали городу и население города долго билось за то, чтобы освободили его от таких вороватых соседей.

На базе я был придан в подручные к мордатому дядьке по имени Семён, он тоже расконвоированный зэк из взрослого лагеря, расположенного недалеко от нашей трудколонии. Мужику отчего-то не понравилось, что зову я его «дядька Семён», он, матюгнувшись, выговорил: