— Иди познакомься с Бриджит, — говорит Лиам, его слова слегка выдавливаются из сжатого от эмоций горла, и я следую за ним обратно в больничную палату.

Ана сидит на своей кровати, выглядит измученной, но ее лицо залито тем же сиянием, которое я вижу на лице Лиама. Ее светлые волосы откинуты назад с лица, мокрого от пота, под глазами заметны мешки, ее нежное, хрупкое лицо бледнее, чем я видел раньше, но она также выглядит красивее, чем когда-либо, когда баюкает маленький сверток на руках, глядя на свою дочь сверху вниз, как будто весь ее мир сузился до этого крошечного младенца.

Лиам подходит к своей жене, наклоняется, чтобы поцеловать ее в лоб, и смотрит вниз на свою дочь, и я поражен выражением абсолютного счастья, и более того, умиротворения на его лице. Я часто задавался вопросом, какой будет его реакция, когда ребенок наконец появится на свет, после новости, которую Коннор обнаружил и проговорился несколько месяцев назад, но ясно, что все эти опасения были необоснованными.

Дочь Лиама не принадлежит ему по крови. Она дочь эксцентричного француза, который купил Ану у Алексея, бывшего сотрудника Виктора Андреева, который стал предателем и напал на конспиративную квартиру Виктора в русских горах, захватив всех женщин в плен, чтобы продать богатым клиентам, которых он переманил из старого бизнеса Виктора. В некотором смысле француз спас ее… Ану считали испорченным товаром, ее ноги были искалечены, а разум сломан после того, как старый друг-предатель Луки пытал ее, чтобы добраться до него и Софии. Алексей планировал продать ее кому-нибудь, кому понравилось бы разделывать остальное, но у француза Александра Сартра была странная склонность к сломанным и поврежденным вещам. Он купил Ану, и, судя по тому, что она сказала Лиаму, он никогда не причинил бы ей вреда. Он был странным и держал ее как домашнее животное или куклу, но по-своему он любил ее, и Ана тоже в каком-то смысле любила его.

Я узнал от Лиама всю грязную историю между ними, о странном романе между Анной и Александром, о терпении, с которым Лиам собирал осколки ее разума воедино и постепенно завоевал ее доверие, достаточное для того, чтобы любовь между ними расцвела, даже после того ужасного поступка, к которому Александр вынудил Лиама что он сделал с Анной до того, как Лиам спас ее. То, о чем он смог рассказать мне только будучи пьяным, то, о чем мне не нравится думать даже сейчас, когда это так далеко в прошлом. Каким-то образом Лиам и Ана оправились от всего этого и нашли свой путь обратно друг к другу.

Беременность Аны могла бы все это свести на нет. Лиам рассказал мне о возможности того, что ребенок может быть не его, что вполне вероятно, что это ребенок Александра. Но ему было все равно. Они предпочли не знать, любить ребенка в любом случае, без нависшего над ними осознания того, что это не то, чего они хотели. Но потом Коннор и Сирша случайно узнали правду. В попытке наладить отношения со своим братом и сохранить между ними только честность, Коннор поделился этим и с Лиамом.

Лиам пришел ко мне, наполовину сломленный этим знанием, после долгой ночи, в течение которой никто из нас не спал, но он никогда не колебался ни в своей любви к Ане, ни в своей решимости любить их ребенка и быть хорошим отцом, несмотря ни на что. И теперь, когда я смотрю на них троих вместе, я вижу, что именно это и произошло.

Этого почти достаточно, чтобы заставить меня захотеть чего-то подобного, всего на мгновение. В комнате так много любви, покоя, которого я давно не чувствовал. Мой бизнес — это насилие, как подстрекательство к нему, так и его подавление, и так было так долго, что я больше ничего не помню. Я сражаюсь в битвах, в которых Лиаму не следовало бы участвовать. Я сохраняю его покой, когда могу. Я хорош в этом, и всегда был таким. Моей жизни никогда не суждено было быть такой как у них. Я попробовал это на вкус с Сиршей. Я умолял ее уйти со мной и отдать мне все это, но я не должен был этого делать.

В конце было только больно.

Я подхожу ближе к больничной койке, смотрю на маленький сверток. Светлая кожа, как у Аны, почти прозрачная, крошечные сжатые ручки. Пучок темных волос, и когда она открывает глаза, я вижу, что они кристально голубые, как у ее матери. Она больше похожа на Ану, чем на того другого мужчину, за исключением темных волос, и мне приятно это видеть.

— Поздравляю, — хрипло говорю я, переводя взгляд с Аны на Лиама. — Назвали Бриджит?

Ана кивает.

— Бриджит Наташа Макгрегор. В честь матери Лиама и моей.

Бриджит. Это оригинальный способ Лиама наложить свой отпечаток на ребенка, как в честь матери, которая погибла, рожая его, матери, которую он никогда не знал, так и для того, чтобы ввести ребенка в семью способом, который даже глубже, чем фамилия Макгрегор. Фамильная реликвия с именем, разрывающая всякую связь, которую она могла иметь с французом, ставшим ее отцом.

Я чувствую себя третьим лишним в этой комнате, как будто мне здесь не место. Как и все мои острые углы и жесткие линии, моя жестокость и шероховатость неуместны. Как будто то, что я вижу здесь, просто с облегчением раскрывает все, чего, как мне когда-либо говорили, мне не хватает. Даже Сирша… Она никогда не говорила этого вслух, но меня ей было недостаточно. И никогда не будет.

— Поздравляю, — повторяю я, чувствуя себя заезженной пластинкой. — Я просто собираюсь… э-э… оставить вас наедине. Это была долгая, черт возьми, ночь. Лиам. — Я киваю своему лучшему другу, который смотрит на меня так, словно видит меня лишь наполовину, все его внимание сосредоточено на жене и дочери.

— Спасибо, что ты здесь, Найл, — говорит Лиам. — Ты действительно не дал мне развалиться на части. — Он смеется напоследок, Ана улыбается, откидывая голову на подушку, и, несмотря на все тяготы, трудности и боль, которые потребовались, чтобы доставить их сюда, черт возьми, если они сейчас не выглядят как идеальная рождественская открытка с изображением гребаной семьи.

— Тебе не обязательно провожать меня, — говорю я Лиаму, и у меня немного сжимается горло. — Я сам найду дорогу. Просто наслаждайся своим временем.

Ночью сейчас очень холодно, когда я выхожу на улицу, натягиваю свою кожаную куртку на флисовой подкладке и иду к своему мотоциклу. У меня есть старый Шевроле, на котором я езжу в самую лютую бостонскую зиму, когда чертовски холодно, чтобы ездить на байке, каким бы решительным ни был человек. И все же, как только выпадает день без снега, я вытаскиваю мотоцикл обратно. Я бы предпочел путешествовать этим способом, а не любым другим. Март не самый теплый, но дороги просолены и чисты, а холодный ветер, пока я еду верхом, творит чудеса с ясностью моего разума.

Старый дом возвращается в мысли, когда я петляю по улицам центра города, возвращаясь в свою маленькую квартирку, ноет в глубине моего мозга. Сейчас пустует, поддерживается в приличном состоянии человеком, которому я за это плачу, актив, который я никогда не продам. Я думал о продаже этого дома много лет назад, но, хотя я знаю, что у меня никогда не будет семьи, чтобы жить там, я также не хочу, чтобы какие-то незнакомцы растили там своих детей. Так что он стоит там, одинокий и пустой, и почему-то от этого тоже становится плохо. Как будто я подвожу своего отца, хотя его давно уже нет в живых.

Я сегодня чертовски сентиментален, не так ли? Один взгляд на Лиама и Ану с их ребенком, и я чувствую, что все это напрасно. В большинстве случаев мне все равно. У меня хорошая жизнь, даже если иногда мне бывает одиноко. У меня есть собственное жилье, которого вполне достаточно, мотоцикл и машина, над которыми я могу работать в свободное время, и деньги в банке. Я небогат, но мне никогда не приходится считать пенни или думать, прежде чем купить то, что я хочу, в основном потому, что мои вкусы не слишком дороги. И все же, даже тогда, это не то, что мои родители когда-либо могли бы сказать. Может, я и не женился, и не наполнил этот старый дом маленькими детьми, но я справился лучше, чем они, и разве это не то, чего родители всегда хотят для своих детей? Чтобы они сделали что-то немного лучше, чем было раньше?