Да что! Рассказывали про одну венецианскую патрицианку, славившуюся своей красотой и недоступностью, которая отдалась французскому королю, чтобы раздобыть золота на украшение Святого Марка!

Иконы настолько очаровали Лючию, что она без раздумий отдалась бы кому угодно, чтобы их заполучить, да вот беда: кроме изможденного монаха, снимавшего догоревшие свечи, здесь никого не было, а монах сей, судя по всему, чрезмерно старательно умерщвлял свою плоть.

Отложив сие предприятие на потом и чувствуя себя несколько угоревшей в пропахшей ладаном духоте храма, она поспешила наружу – и тут сделалась добычею не менее чем двадцати нищих, бросившихся на разодетую даму со всех сторон. В голове у Лючии помутилось от звона их цепей, от протяжных стонов, от зрелища ветхих одежд, гноящихся глаз, гниющих ран, которые были выставлены на всеобщее обозрение…

Прижав к груди муфту, она с ужасом озиралась, выискивая хотя бы малую щель, через которую можно было протиснуться, но не находя пути к бегству. Она уже решилась было отступить в храм и просить помощи у бестелесного служки, как вдруг послышался властный оклик, потом свист трости, жалобные вопли тех, кому достались удары, и какой-то господин, склонившись перед Лючией, подал ей холеную, украшенную перстнями руку. Блестели тугие локоны вороного парика, блестел мех воротника, блестели пряжки на башмаках… Вполне европейское обличье, вздохнула с облегчением Лючия и умильно улыбнулась, когда глаза ее встретились с напряженным взором ее спасителя. Чудилось, только светская выдержка помогла ему сдержать уже готовое сорваться изумленное восклицание. Он поджал и без того тонкогубый рот, отчего напряглись желваки на щеках, и что-то отталкивающее проглянуло в этих гладко выбритых, припудренных, ухоженных чертах… Впрочем, тут же любезная улыбка вспорхнула на его уста, да и голос был – ну просто горячий шоколад!

– Столь прекрасной даме опасно бывать одной даже в божьем храме, княжна, – учтиво произнес незнакомец. – Не только трудолюбивые пчелы и отважные шмели, но и бестолковые трутни и даже грубые, грязные мухи норовят отведать нектара ее прелести!

Мало того, что он назвал впервые увиденную даму княжной. На взгляд Лючии, реплика была чересчур фривольной для незнакомого человека. Однако сия благоразумная мысль мелькнула и исчезла: словно боевая лошадь при звуке трубы, всколыхнулась столь долго сдерживаемая привычка, ставшая воистину второй натурой Лючии: кокетничать со всеми особями мужского пола подряд, невзирая на внешность, возраст, – разве что неприкрытая бедность могла оттолкнуть Лючию, однако незнакомец вовсе не выглядел бедным и потому получил свою порцию «нектара»:

– А вы кто же, сударь? Трудолюбивая пчелка или отважный шмель?

– О, я пчелка, которая день-деньской порхает по цветочкам, чтобы кое-как насытиться! – усмехнулся незнакомец. – Однако вы польстили мне, княжна, сравнив с отважным шмелем! Я сберегу ваш комплимент в памяти надолго, возможно, унесу его с собой в могилу… – Тут он осекся, верно, заметив искру недоумения в ее расширенных глазах, и уже более сдержанно спросил: – Да вы, верно, не узнали меня, княжна Александра Сергеевна? Я ведь Шишмарев! Евстигней Шишмарев, имел честь быть вам представленным на балу в честь именин вашей кузины, Анны Васильевны Павлищевой, помните? Значит, вы уже в Москве? А я слышал, вас ждут из Каширина-Казарина через три дня.

Лючия, растерянно моргнув, перебила своего словоохотливого спасителя:

– Вы ошиблись, сударь. Я не… я не та дама, которую вы упомянули, и, конечно, не имела чести быть с вами знакомой.

Глаза Шишмарева сделались огромными: водянисто-голубоватые, невыразительные глаза теперь были проникнуты искренним изумлением!

– Конечно, конечно, – пробормотал он растерянно, с такой пристальностью вглядываясь в глаза Лючии, что у той зуд начался в щеках, словно бы от бесцеремонного прикосновения. – Но… виноват, извините великодушно, кня… то есть я хочу сказать, сударыня. Виноват! Был введен в заблуждение невероятным сходством с означенною особою. Позвольте загладить ошибку и сопроводить вас к возку, не то этот сброд… – он особенно грозно шикнул на юродивого, обвитого веригами, простирающего к господам изъязвленные культи ног, – не то этот сброд, как я погляжу, проходу вам не даст!

Лючия покорно оперлась на его руку и пошла медленной, неуверенной походкой. Понадобилось почти сверхчеловеческое усилие воли, чтобы сдержать пляску пальцев на рукаве темно-коричневого кафтана. Шишмарев, понадеялась Лючия, не заметил ее растерянности – бубнил себе под нос:

– Право слово, скажи мне кто-нибудь, что у прекрасной княжны Александры есть двойник, я ни за что не поверил бы. Не знай доподлинно, что Александра Сергеевна – единственная дочь у своих родителей, остался бы в убеждении, что вы, сударыня, ее сестра-близнец!

– Уверяю вас, вы ошиблись, – повторила Лючия. – Но я бесконечно признательна вам за ваше столь любезное заступничество! – Она что-то еще говорила, столь же равнодушно-светское, и сама поражалась, как обморочно звучит ее голос. Ну еще бы! Сердце так и ходит ходуном! И все же она нашла в себе силы и задала еще один вопрос: – А любопытно знать, сударь, как фамилия той особы, счастливым сходством с коей наделила меня природа?

– Ее зовут княжна Казаринова, – с готовностью ответил Шишмарев и, чуть понизив голос, добавил: – Но осмелюсь возразить, сударыня. Речь идет не просто о сходстве! Вы с Александрой Сергеевной неразличимы, как две капли воды!

Очутившись в спасительном одиночестве возка, Лючия велела кучеру гнать на постоялый двор как можно быстрее. Ее еще пуще затрясло, когда она услышала ответ Шишмарева… ответ, который знала заранее! Только сейчас воскресло в ее памяти то место из письма Бартоломео Фессалоне, где он описывал рождение у княгини Казаринофф второго младенца. Сейчас истина вдруг встала перед ней неприкрытою: да ведь Шишмарев вел речь не просто о какой-то золотоволосой москвитянке, чем-то схожей с Лючией, а об ее сестре! Родной сестре-близнеце!

Болтливый и услужливый Шишмарев назвал все, что нужно: ее имя, имя отца – отчество, как говорится у русских, фамилию. Даму, обладавшую портретным сходством с Лючией, звали Александрой Сергеевной Казариновой, и это, без сомнения, была та самая малышка, которая родилась у бесчувственной Катарины Казаринофф лишь несколькими минутами позже своей сестры, Лючии Фессалоне.

Истерический смешок вспорол сумрачную тишину возка и был тут же зажат муфточкой. Неоценимый Шишмарев назвал и место, куда следует держать путь Лючии: какое-то там Каширино-Казарино… верно, имение ее настоящих родителей. А она-то думала, что придется провести несколько дней в Москве, пытаясь разузнать место жительства князей Казаринофф.

Вот повезло, так повезло! Надо спешить выезжать, не то, как здесь выражаются, дороги поплывут, а если настигнет распутица… ах, нет, не дай бог! А впрочем, может быть, лучше не трогаться с места, подождать, пока малютка Александрина (будучи старше своей сестры на одну или две минуты, Лючия уже относилась к ней с некоей снисходительностью) прибудет в Москву? И здесь броситься в ее объятия: мол, я твоя сестрица, прольем же вместе слезы радости!..

Новый смешок был придавлен горностаевой муфтою. Если о встрече с родителями Лючия думала вполне спокойно – без радостного волнения, но и без отвращения, то предстоящее свидание с Александрою почему-то вызвало в ней приступ брезгливой пренебрежительности. Какая-нибудь бело-розовая раскормленная ломака с бесцветными глазами. И это ее богатая, респектабельная сестра! Лючия оскорбленно фыркнула, но тотчас вспомнила, что Александра – ее близнец, а стало быть, никак не может быть иной, чем стройной, статной, яркоглазой, как кошка, столь же грациозной и проворной. Это почему-то оскорбило Лючию еще больше, и от дурного настроения она не избавилась до вечера: ведь выяснилось, что ехать немедленно ей нельзя, нет лошадей, а сидеть на месте теперь, когда так близок был переломный миг судьбы, было для Лючии вовсе непереносимо!