— Актеру Гусейну? — вырывается у Баджи, и в памяти ее возникает мужчина с гордой осанкой, тонким лицом, высоким лбом, и будто вновь звучит голос, в котором песнь и музыка. — Актеру Гусейну?

— Да, — подтверждает Али-Сатар, не понимая причины волнения Баджи.

И Баджи узнает, что Али-Сатар встречался с покойным актером Гусейном в течение многих лет, деля с ним обильные невзгоды и скупые радости, выпадавшие на долю актера старого азербайджанского театра.

— Я же проводил его в последний путь… — печально заканчивает Али-Сатар.

Баджи вспоминает окно, завешенное черной материей, толпу людей в тесном тупике, обычно молча и благоговейно внимавших голосу актера Гусейна, доносившемуся из окна, а в тот день гневно посылавших проклятия тем, кто преступно оборвал этот голос.

— Я тоже была там… — тихо говорит Баджи.

И она рассказывает Али-Сатару историю своих мимолетных встреч с покойным актером Гусейном.

— Вот оно что… — понимающе говорит Али-Сатар, и по взгляду, каким он смотрит на нее, она чувствует, как между ними протягивается незримая дружеская нить.

ВРОЖДЕННЫЙ ТАЛАНТ

Как не похож на Али-Сатара другой старый актер — Сейфулла!

Все в нем иное — начиная с высокой, тощей фигуры, нервного беспокойного взгляда, ворчливых ноток в голосе.

Как и Али-Сатар, впрочем, он склонен потолковать, поспорить с молодежью. При этом стоит кому-нибудь сослаться на принципы и навыки, усвоенные в техникуме, как Сейфулла тотчас вздергивает свои худые плечи и небрежно восклицает:

— В техникуме!..

За этим кроется нечто в таком духе:

«Я, как вы знаете, в техникумах не обучался, однако актер из меня вышел хороший. Актерами рождаются. Единственно необходимое для того, чтоб быть актером, — врожденный талант!»

Всем в театре известен рассказ Сейфуллы о том, как однажды, пятилетним мальчуганом, лакомясь ягодами красного тута, он перемазал себе лицо и одежду и, боясь наказания, улегся под дерево и стал стонать, прикидываясь, что упал и разбился в кровь. Свой рассказ Сейфулла сопровождает выразительными ужимками, жалобными стонами и лукавыми взглядами пятилетнего хитреца, переполошившего родных к соседей своим ловким притворством. Талантливо исполнив сценку, Сейфулла обычно самодовольно восклицает:

— Как видите, в пять лет я уже был актером!

Свою жизнь на сценических подмостках Сейфулла и впрямь начал в весьма раннем возрасте. Его отец — служка при мечети, а в дни траура-праздника участник мистерий, умевший своей игрой не только исторгнуть слезу умиления, но и получить за нее мзду у фанатически настроенных прихожан.

Едва подрос сын, служка сделал его своим непременным партнером. С той поры, из года в год, в торжественный день шахсей-вахсей совместно актерствовали отец и сын в мистериях. Своей непосредственной игрой мальчик трогал сердца зрителей — базарных торговцев, хозяев кебабных и чайных, владельцев бань, темной городской бедноты — и этим удвоил доходы отца. Так было до тех пор, пока юный актер не возбудил против себя гнев прихожан какой-то богохульной выходкой и не потерял право участвовать в мистериях.

Однако хмель актерского успеха продолжал бродить в крови молодого Сейфуллы и заставил его выступать в любительских спектаклях, а затем подняться и на профессиональную сцену. Прошло уже свыше трех десятков лет, как Сейфулла стал актером, успев за это время снискать симпатии, как ни странно, именно у тех, гнев которых он некогда возбудил своей богохульной выходкой.

К актерам, окончившим техникум, Сейфулла относится скептически. К Телли, однако, он благоволит, находя у нее врожденный талант, который даже техникуму не удалось загубить, и щедро одаряет ее советами.

Покровительство известного актера представляется Чингизу весьма завидным, и он изо всех сил старается подладиться к Сейфулле.

Именно это заставляет его, выслушав суждения Сейфуллы о техникуме, сказать:

— Я сам проторчал там три года — и что же он дал мне, наш хваленый техникум? Ровным счетом ничего!

Как больно задевают Баджи эти слова, как хочется ей крикнуть Чингизу:

«Такому, как ты, может быть, в самом деле — ничего! Тебя ведь ничем не проймешь — бессовестный, неблагодарный!»

Но она сдерживает себя, остерегаясь попутно обидеть старого, уважаемого актера.

А Телли, хотя в глубине души сознает, сколь многим она обязана техникуму, в угоду Чингизу и Сейфулле поддакивает:

— Пропащие три года! Следовало бы мне сразу поступить в театр!

Врожденный талант!

Глаза Сейфуллы обретают умильное выражение, стоит ему произнести эти слова.

К людям, одаренным такого рода талантом, Сейфулла без колебаний причисляет и своего племянника Али.

Алику восемнадцать лет. Он строен, у него красивое, чуть женственное лицо. Особенно привлекательны его глаза — темные, глубокие, обрамленные четкими дугами бровей.

Алик — способный юноша, по протекции дяди не раз исполнявший на сцене эпизодические детские роли. Теперь Сейфулла стремится устроить его в театр на постоянную работу.

— А не лучше ли будет, товарищ Сейфулла, если ваш племянник предварительно пройдет курс техникума? — неосмотрительно спросила как-то Баджи.

Сейфулла, по обыкновению, вздернул плечами:

— Ты помнишь, что говорили о техникуме твои товарищи Телли и Чингиз? Алику не к чему зря терять три года. В свободное время я сам буду обучать его, — надеюсь, опыта и умения у меня хватит. Посмотрим года через два — кто кого обгонит: мой Алик — ваших техникумцев или техникумцы — его!.. Верно, Алик?

Алик смущенно опускает глаза: ему лестно мнение дяди, но одновременно тревожит мысль, не обижает ли оно Баджи и бывших техникумцев?

Сейфулла смотрит на своего племянника, уверенный в ответе: он знает, что Алик не посмеет ему возражать. Да и как иначе? Ведь он, Сейфулла, — его дядя и благодетель, взявший годовалого сироту на воспитание и заменивший ему и мать, и отца.

Алик звался племянником Сейфуллы, но злые языки судачили, что он его внебрачный сын. Вызваны эти толки, возможно, тем, что Сейфулла души в нем не чает, любит горячей ревнивой любовью, гордится им, хотя и держит его в строгости и повиновении. От дяди племянник слепо заимствовал суждения о всех актерах: этот хорош, тот дурен, этот талантлив, а тот бездарен.

При всем этом Алик развитой, славный малый и уж во всяком случае не подлежит сомнению, что он способный актер.

К Баджи Алик относится с уважением: она значительно старше его, уже окончила техникум, успела стать актрисой, а он только еще собирается поступить на сцену. Юноша держит себя очень почтительно, и лишь взгляд его темных, глубоких глаз под четкими дугами бровей задерживается на ней порой дольше, чем это кажется ей нужным.

ЮЛИЯ-ХАНУМ

Эта хрупкая, с виду застенчивая женщина с черными, подернутыми сединой, гладко причесанными волосами провела весьма примечательную жизнь.

Дочь актера армянского театра и сама с ранней юности актриса, она много лет назад впервые встретилась с Али-Сатаром, выступая в одном смешанном армяно-азербайджанском благотворительном концерте.

Они подружились, полюбили друг друга, стали неразлучны. Преданные театру всей душой, оба с горечью сознавали, как много теряет театр Азербайджана из-за того, что лишен актрис азербайджанок. И молодая актриса армянской сцены Юлия Минасян решилась на смелый шаг — она перешла в азербайджанский театр.

Уже самим фактом связи с иноверцем, не освященной ни крестом, ни даже завитками арабской вязи на брачном договоре-кебине, молодая женщина снискала суровое осуждение своих сородичей. А переходом на азербайджанскую сцену она вконец опозорила себя в глазах буржуазно-мещанской, националистически настроенной части армянской театральной публики, усмотревшей в поступке молодой актрисы армянки оскорбление и измену.

Не снискала Юлия Минасян благодарности, уважения и у буржуазно-мещанских зрителей азербайджанцев, увидевших в ней лишь дерзкую чужачку, нарушившую обычай их театра. И только в рабочих районах, где появление на азербайджанской сцене актрисы любой национальности рассматривалось как прогрессивный культурный акт, — только здесь чувствовала себя молодая женщина вознагражденной за все испытания. Мало-помалу самоотверженным служением чужой, но ставшей для нее родной сцене она завоевала всеобщее уважение и любовь. Ее признали «своей» и стали именовать на новый лад: Юлия-ханум.