— Мы часто спорим с нашим уважаемым художественным руководителем по разным творческим вопросам, спорим и о театральной молодежи, — начал он. — Мы спорим остро, горячо, но я никак не могу согласиться, что Виктор Иванович, один из организаторов нашего театрального техникума, бессменный его преподаватель, воспитатель нашей театральной молодежи, относится к своим воспитанникам так, как написано в этой заметке. Нужно прямо сказать, что Чингиз поступил необдуманно, опрометчиво, и мы со всей суровостью должны его осудить, чтоб впредь никогда не появлялись подобные статьи!
Чингиз сидел как на угольях. Ах, если б он мог выложить всю правду! Интересно, как выглядел бы этот наглец и интриган Хабибулла! Но Чингиз помнил свою последнюю беседу с Хабибуллой. Заработать репутацию классового врага? О нет, это ему никак не улыбается. Хватит того, что есть!
— Я думаю, однако, — продолжал Хабибулла, — что в интересах нашего театра не усугублять инцидент, а ликвидировать его, посоветовав Чингизу принести искренние извинения Виктору Ивановичу и затем дружно приняться за общую работу… — Он помедлил и, чувствуя, что слова его находят отклик, осторожно добавил: — Вместе с тем я хочу подчеркнуть, что нельзя так нетерпимо относиться к рабкоровской — пусть ошибочной — заметке, как это делают некоторые наши товарищи.
— Это не рабкоровская, а клеветническая заметка! — вырвалось у Баджи.
— Клеветническая? Я сам не согласен с ее содержанием, но тебе, Баджи, следовало бы выбирать более приемлемые выражения, когда идет речь о твоих товарищах по работе.
— А я настаиваю, что здесь действовала рука клеветника и негодного человека! — в сердцах подтвердила Баджи.
Ну, это уже слишком! Лицо Хабибуллы передернулось:
— А когда твой брат Юнус писал в «Молодом рабочем», ты его тоже считала клеветником и негодным человеком? — спросил он вызывающе.
— Как вы можете сравнивать то, что в мусаватские времена писали рабочие против мусаватистов, с тем, что написано в этой гнусной заметке о таком человеке, как Виктор Иванович?
— А какая, собственно, разница? — холодно спросил Хабибулла. — Ведь и тот и другой автор писали о недостатках с целью их исправить.
Баджи не выдержала:
— Так говорить может только бывший мусаватист!
Хабибулла вскочил с места:
— Любым преступникам, отбывшим срок наказания, легче, чем нам! — воскликнул он, и фигура его приняла скорбный вид. — Нас до сих пор попрекают!
— Видно, вы того заслуживаете!
— Я уже искупил свои прошлые заблуждения борьбой за советскую культуру!
Гамид слушал их спор молча и терпеливо, но последнее заявление заставило его с усмешкой переспросить:
— В борьбе за советскую культуру?
И на этот раз Гамид был беспощаден. Он напомнил Хабибулле дискуссию о принудительном снятии чадры и роль, которую тот в этой дискуссии играл, напомнил его по меньшей мере странные лекции об искусстве, его отношение к «Севили», к Горькому, нашел едкие слова о типажном методе, который культивировал директор театра. Было о чем рассказать, если уж вспоминать, как боролся Хабибулла за советскую культуру.
Хабибулла слушал и ужасался: длинный список заслуг, который он мечтал развернуть перед своими единомышленниками, когда наступят иные времена, Гамид разворачивал сейчас во всеуслышание, как список прегрешений и жестоких ошибок. Из судьи и обвинителя Хабибулла превратился в обвиняемого.
Он чиркнул записку Чингизу, прося о поддержке.
— Что он пишет? — спросила Телли, заглядывая Чингизу через плечо.
— Не суй нос, куда не следует! — буркнул Чингиз и смял записку: он палец о палец не ударит ради Хабибуллы!
Выступая с ответом, Хабибулла пытался отвести обвинения. Но он сразу почувствовал, что не в силах никого убедить в своей правоте. Словно пропасть вдруг разверзлась между ним и остальными. Он стал ссылаться на успехи, достигнутые театром, — разве не его, директора, в этом заслуга?
— Успехи были достигнуты вопреки вашим желаниям! — воскликнула Баджи.
И вслед за тем все, что накопилось у многих за время хозяйничанья Хабибуллы в театре, прорвалось наружу. Один за другим стали выступать люди, один за другим стали раздаваться против директора суровые голоса.
Хабибулла чувствовал, что теряет почву, катится под откос. Он заволновался, стал выбалтывать то, о чем ему выгодней было молчать. Но он уже не мог себя сдержать — отчаяние и страх толкали его в пропасть. Нервно жестикулируя, он задел вдруг свои очки, и они, отлетев в сторону, с треском разбились. Он бросился их поднимать, но тут же безнадежно махнул рукой.
Впервые увидела Баджи Хабибуллу без очков.
Она всегда представляла себе, что глаза у него большие, проницательные — такое впечатление создавали неизменные темные стекла очков, — но оказалось, что глаза у Хабибуллы маленькие, подслеповатые, как у крота. Привыкнув прятаться от света, они сейчас болезненно щурились, с угрюмой злобой и страхом глядели на окружающих.
И Хабибулла впервые увидел Баджи не через темные стекла своих очков. Она стояла перед ним, освещенная непривычным для него ярким светом, полная сил, гневная, неумолимая. Такой он ее никогда не видел. Что общего было у нее с девчонкой-служанкой, какую он встретил в доме Шамси? Не верилось, что это она, да и как было верить? Темные стекла очков долго скрывали не только его от Баджи, но и Баджи от него.
ПЕРЕСТАВЛЕННЫЕ ПОДКОВЫ
Счастлив человек, и радостно ему жить, если он верит, что правда в конце концов восторжествует.
И вдвойне счастлив он, и вдвойне радостней ему, если приложил он свой ясный ум, горячее чистое сердце и твердую руку, чтобы правда восторжествовала.
Но горько тому, кто не нашел в жизни верного пути, боролся против правды.
Да, Хабибулле удалось спрятать концы в воду, но многие в театре, зная его отношение к худруку, чувствовали, что он причастен к написанию статьи.
Необходимо тщательно замести все следы! Нужно прекратить вечные споры с худруком, с Баджи, с Гамидом. Нужно наладить с ними добрые отношения, в публичных высказываниях использовать их мысли, одобрять, а по мере возможности и осуществлять их советы.
Попутно Хабибулла решил ослабить свои связи с салоном, с малым кругом: теперь многое подсказывало ему необходимость соблюдать сугубую осторожность. Время суровое, любой неосмотрительный шаг ведет к гибели.
Бывали минуты, когда, томимый страхом и тревожными ожиданиями, Хабибулла задумывался, не заявить ли куда следует о своих делах? Это, быть может, смягчит его участь. Там, конечно, допытаются, что он в своих грехах не одинок. Что ж, он артачиться не станет: разве его не заманили в этот салон, не вовлекли в малый круг, будь он неладен! И злая фантазия Хабибуллы живо рисовала картины, как будут выглядеть все эти господа из малого круга, представ перед следователем.
Но много ли даст ему добровольное признание? В лучшем случае придется отсидеть с десяток лет. Ему уже стукнуло пятьдесят, пошел шестой десяток. Значит, выйти на свободу стариком? Нет! Счастливец этот Теймур! Он уже отстрадал свое и теперь беспрепятственно разгуливает по городу, покручивая усики. Счастливец Теймур! И, думая так, Хабибулла завидовал своему бывшему свойственнику, кочи Теймуру, как завидует болеющий тяжелой болезнью тому, кто этой болезнью уже переболел.
Была и другая причина, заставлявшая Хабибуллу стремиться ослабить свои связи с салоном, с малым кругом: день ото дня Хабибулла терял веру в то, что еще недавно считал смыслом и делом своей жизни и во что, по-видимому, все еще продолжали верить в салоне, в малом кругу.
Хабибулла испытывал боль и горечь разочарования, и его недавние авторитеты из малого круга все чаще казались ему наивными, упорствующими чудаками. Неужели не видят они, что советская власть день ото дня крепнет и что царство мусавата, некогда обогревшее его своим обманчивым теплом, давно сгорело дотла, не восстанет из пепла, не восторжествует?
Хабибулла вспоминал, как несколько лет назад, поздним осенним вечером возвращался он из салона домой и был преисполнен радости, нащупывая в кармане купчую на промысел «Апшерон». А на кой черт оказалась она нужна, это филькина грамота?.. Промысел «Апшерон»?.. Теперь это звучало почти насмешкой: нефтяные участки перепланированы, уничтожены каменные и тросовые ограды, отделявшие их один от другого, часть промыслового хозяйства вовсе переброшена на другие места — теперь сам черт ногу сломит, чтобы разобраться, какой из участков относится к старому «Апшерону»! Все, все изменилось, от старого не осталось и следа!
