Саша поспешила за собакой сквозь заросли. Каждый корень и каждый камень на тропинке были ей знакомы, вся география усадьбы накрепко отпечаталась в мозгу и в теле: сперва темная, мягкая, усыпанная хвоей тропинка через ельник, потом через «бараний лоб», где в дождь было скользко, потом по голым, выбеленным корням вокруг озерца с водяными лилиями, между двух скал, похожих на лезвия топора и разделенных щелью. В детстве им, понятно, запрещали заходить в Дьявольский лес.

Дальше ландшафт неожиданно раскрывался, лес заканчивался крутым обрывом, этаким естественным защитным укреплением, а несколькими метрами левее стоял бабушкин домик.

Она ощутила легкий порыв ветра, от высоты аж дух захватило. Джаз выбежал на выложенную плитками площадку у входа, стал на задние лапы и тявкнул.

Саша взялась за подкову на двери, осторожно постучала.

Безрезультатно.

– Бабушка?

Она открыла дверь, та тихонько скрипнула.

– Вера, ты дома?

В лицо пахнуло спертым воздухом. Саша обвела взглядом переполненные стеллажи, не задерживаясь на книжных корешках. Паркет слегка пружинил под ногами, когда она шла к спальне. Отворила дверь. Кровать аккуратно застелена, поверх одеяла наброшено белое кружевное покрывало. Над кроватью – сделанная на пароходе фотография бабушки и отца, совсем крошечного младенца. Этот снимок всегда трогал ее, дарил ощущение, что мир и время взаимосвязаны.

Когда Саша была моложе, старики при виде ее порой умилялись до слез: мол, больно похожа на бабушку, прямо одно лицо. Она и сама замечала сходство. Уголки губ у обеих чуть-чуть опущены, что придает лицу совершенно естественное аристократично-меланхолическое выражение, которое многие считали надменностью. Жемчужно-бледная, безупречная кожа контрастировала с волосами, темными, с оттенком красного дерева, как и у бабушки. Глаза тоже бабушкины – чуть раскосые, в рамке острых скул и густых темных бровей. С лазурно-синей радужкой. Саше было сейчас тридцать с небольшим, а, по словам доктора Ханса Фалка, «в этом возрасте женщины краше всего». О бергенском дядюшке, ловеласе и сексисте, можно говорить что угодно, но в этой теме он дока.

Она осторожно закрыла дверь спальни, прошла в кухонный уголок. Чистота, посуда перемыта. В холодильнике – продукты, которые она сама купила накануне. Саша открыла один из шкафчиков над рабочим столом.

И уже собиралась закрыть дверцу, когда солнце осветило шеренгу бокалов, расставленных на верхней полке. Три из них запотели. Саша взяла один, потрогала кончиком пальца. На стекле несколько капель, край влажный, словно бокал недавно вымыли. Джаз заскулил, прижался холкой к ее бедру.

Она вышла из домика. Собака метнулась к обрыву, резко замерла, сделала шажок вперед по краю, опустив морду, словно на что-то показывала.

Поскольку обрыв выступом нависал над морем и местами оброс можжевельником и всяким кустарником, внизу ничего толком не разглядишь. Метрах в десяти там была мелководная бухточка, полная ракушек, тины и ила, с каменным островком, связанным с сушей узкой полоской песка, гальки и камыша, поэтому в отлив туда можно добраться, не замочив ног.

Саша решила глянуть под обрыв. Опустилась на корточки, обняв Джаза за шею. Низкое солнце слепило глаза, она стала на колени, нащупала руками неровный край скального выступа, хвоинки кололи ладони, на воде виднелись легкие круги.

Бабушка лежала головой в воде, тело чуть покачивалось на поверхности, словно буй, словно забытая надувная пластиковая игрушка… одежда промокла, потемнела. Низкий луч света упал на нее, вода заискрилась. Тело облепили жгучие красные медузы. Рвота утопленников, так их называла бабушка. На спине зеленого вязаного жилета – логотип САГА: готовый взлететь сокол и семейный девиз внизу; поверхность воды была покрыта рябью, и оттого казалось, будто распростертые крылья шевелятся.

Улав Фалк бросил купальный халат на лавку и нагишом вышел на пристань. Холодновато для этого времени года. Заиндевелый настил липнул к подошвам. Температура воздуха – минус семь, воды – градуса два или три. Пристань располагалась в бухточке, с обеих сторон укрытой невысокими, похожими на лезвия топора скалами, рядом с красным лодочным сараем. Как обычно, Улав удостоверился, что поблизости нет медуз. И прыгнул в воду.

Кровеносные сосуды мгновенно сузились, чтобы защитить жизненно важные органы. Улав лег на спину, съежившийся от холода член плавал на поверхности; наконец Улав, совладав с дыханием, смог устремить взгляд в чистое синее небо. Сколько себя помнил, он купался круглый год, еще задолго до того, как это вошло в моду. Вдобавок всем известный факт, что младенцы под водой автоматически задерживают дыхание, хорошо вписывался в историю, которую Улав любил рассказывать о себе, вносил в нее героические нотки. Для Улава Фалка жизнь была единоборством. Он и начал жизнь в борьбе за нее.

Жизнь к нему благоволила. В свои без малого семьдесят пять он по-прежнему обходился без постоянных медикаментов. Кардиолог, правда, решительно не советовал ему купаться в холодной воде без присмотра.

Но он плевать хотел на подобные советы: коли умирать, то уж лучше в воде.

Зимние купания – единственная зависимость, которой он страдал. Конечно, сложных проблем хватало, например, кому передать бразды правления, когда он уйдет в отставку. Но в общем и целом с семейным бизнесом все обстояло так же, как со страной, где они жили. Главная задача уже не строительство, а управление.

Спустя довольно много времени он выбрался на пристань и тотчас ощутил легкие покалывания, когда кровь опять устремилась к кончикам пальцев, – вот так же тепло камина распространяется в по-зимнему холодной комнате.

На пристани Улав проделал несколько энергичных упражнений, имитируя боксерские удары. Он любил классические виды спорта. Во время Олимпийских игр или чемпионатов мира по легкой атлетике он вполне мог отменить встречи, чтобы посмотреть важнейшие соревнования. И больше всего любил бокс. Ему было девятнадцать, когда в 1959-м Ингемар Юханссон победил Флойда Паттерсона, а в 1960-е и 1970-е, золотые годы бокса, он, точно аргус, следил за всеми матчами и отсидел на приступке возле ринга десятки боев на чемпионатах в Лас-Вегасе.

Мало что раздражало его сильнее, чем запрет профессионального бокса и прочие мелочные норвежские регламентации. Да, определенный риск, безусловно, есть, но что останется от жизни, если убрать из нее риск? Жизнь тем и хороша, что опасна. Без боли нет радости.

Он поспешил обратно по тропинке через замерзший лесок, отделявший бухточку от сада, и дальше по траве, к бюсту отца, выполненному из сплава меди и олова одним из лучших норвежских скульпторов и установленному на цоколе из необработанного гранита. Яркие блики солнца освещали лоб и гравированную надпись на цоколе: «Продолжая жить в сердцах потомков, человек не умирает. Тур С. Фалк 03.11.1903-23.10.1940». Хотя Улав потерял отца вскоре после рождения и помнить его не мог, принадлежность к династии Фалков наполняла его почтительной благодарностью.

В дом он вошел через цокольный этаж, через заднюю дверь в башне. После обязательного душа в раздевалке поднялся по винтовой лестнице на башню, отпер кабинет, проверил ежедневник. Никаких встреч до конца дня, ну и хорошо, можно написать доклад, который он задумал давным-давно. Речь пойдет об отце, рабочее название доклада – «Пионер Сопротивления». Большой Тур, директор крупного бергенского пароходства, обеспечивавшего несколько каботажных маршрутов, организовал шпионаж за немцами, послал рыболовные суда через Северное море и получил оттуда радиопередатчики.

В докладе Улав остановится и на том, как британцы заминировали норвежское побережье. Что отец погиб от взрыва английской подводной мины, а не от немецкого оружия, являло собой некоторый парадокс.

Улав успел сформулировать несколько фраз, когда в дверь постучали.

– Сверре? – отозвался Улав. – Что ты здесь делаешь?