Все молча кивали, и Саша поняла, что пришло время направить речь в другое русло.

– Во всяком случае, мне так кажется. Вера Линн начала свою жизнь в скудости рыбачьего поселка, а закончила здесь, в Редерхёугене. Она уцелела в трагическом кораблекрушении, в котором погиб ее муж, – прыгнула в море с младенцем на руках. Вероятно, эта трагедия сформировала всю остальную ее жизнь, да и нашу, последующую. Если бы она не прыгнула в воду с младенцем Улавом – моим отцом – и если бы ее не спасли, ничего бы дальше не было. Я очень благодарна тебе, дорогая бабушка, с этого я начала и этим заканчиваю. Покойся с миром.

Публика невольно зааплодировала. Саша почувствовала, что щеки ее чуть вспыхнули, и крепко сжала бокал, словно без него не удержала бы равновесие. Подошел Улав, обнял ее.

– Ты даже не догадываешься, как высоко я ставлю твои слова, дорогая Александра, – шепнул он.

Она поблагодарила и высвободилась. Чувствовала себя вконец опустошенной, будто была актрисой в отцовском спектакле. Ужасно хотелось курить. Накинув пальто, она пошла прочь сквозь толпу людей, которые хлопали ее по плечу и делали комплименты.

– Саша? – окликнул чей-то голос, как раз когда она подошла к двустворчатой двери на террасу.

Она обернулась и тотчас схватила давнюю бабушкину редакторшу за тонкие запястья, украшенные браслетами цвета слоновой кости.

– Рут, как я рада.

Рут Мендельсон, элегантная пенсионерка с пышными серебряными волосами и внимательными, умными глазами под разлетом бровей.

– Красивая речь, но ты сама-то веришь в эти слова?

– Ты о чем? – спросила Саша, открыла дверь в зимний сад и прямо на пороге закурила сигарету.

– Вера всегда так много о тебе говорила, – сказала Рут. – Говорила, что ты единственная в семье понимаешь, чем она занята и что ею движет. Тоже тайком куришь, может, и меня угостишь?

Саша протянула ей пачку, поднесла огонь.

– Зачем бы мне лгать?

Слегка ссутулясь, Рут прошла к бюсту Большого Тура и остановилась возле цепи, окружающей замерзшую клумбу с розами.

– Затем, что правда слишком тягостна, – сказала она. – Разве не потому люди ее не рассказывают?

– Что ты имеешь в виду? – настороженно спросила Саша.

– Много времени минуло с тех пор, как я была на Обрыве, – сказала Рут. – Может, сходим туда?

Саше показалось, что Мендельсон хочет о чем-то ей рассказать; они зашагали по дорожке, ведущей вокруг главного дома, потом к развороту, а оттуда в лесок и к Обрыву. Через несколько минут обе стояли на краю. Рут тревожно смотрела на камни и мелководье внизу. Ветер, холодный бриз, задувал здесь намного ощутимее.

– Ты знаешь, что среди уцелевших в Холокосте число самоубийств было ниже, чем среди населения в целом? – сказала Рут. – А вот среди литераторов – тех, что писали о Холокосте, – наоборот. Жан Амери, Тадеуш Боровский, Пауль Целан, Ежи Косиньский, Йозеф Вульф и Примо Леви. Все они пережили Холокост, и все покончили с собой, зачастую десятки лет спустя. Почему?

Сквозь тонкую одежду Саша почувствовала резкий порыв холодного ветра.

– Либо потому, что писатели по натуре более уязвимы, либо потому, что писать – значит вновь переживать боль, – сказала она.

Рут кивнула:

– Верно. Миф о Вере таков, как ты и пересказала. Фантазерка и мечтательница. Безумная артистическая душа, которую сгубили проблемы с психикой и творческий тупик.

– Я вообще-то ничего такого в виду не имела, – сказала Саша.

– Пока я работала с Верой, она все время говорила, что хочет написать что-то другое, не детективы и не мрачные новеллы. Исторический документ о кораблекрушении и о том, что происходило в войну. Тебе знакомо название «Морское кладбище»?

Внезапно у Саши возникло ощущение, что вот это ей бы следовало знать. К счастью, в сумерках не видно было, что она покраснела. В этих двух словах сквозило что-то заманчивое и одновременно мрачное. Море и суша, море и смерть.

– Хочешь зайти в Обрыв?

Рут кивнула, и Саша провела ее в холодный темный дом. Мебель проступала силуэтами, раньше она бы испугалась, а сейчас просто повернула старомодный выключатель.

– В конце шестьдесят девятого время наконец пришло, – продолжала Рут. – Всю зиму семидесятого Вера сидела в старом фалковском доме в Бергене и писала.

– Ты хочешь сказать, что бабушка работала над книгой, над своей последней книгой, так и не изданной, в доме у бергенцев? – запротестовала Саша. – Не может быть, бергенцы ненавидели бабушку, и вполне естественно, ведь она разрушила брак, в котором они родились.

– Что ж, я бывала в Хорднесе, вроде бы так называется то место? Она хотела написать оду культуре побережья, откуда была родом, где время отмеряют по расписанию «хуртигрутен». Но это лишь кулисы: Вера хотела вдобавок по-другому рассказать о войне. Сломать привычные представления о друзьях и врагах, о вине и позоре. В ту пору герои войны еще были живы, Саша.

Ощущение, что ей втирали очки, обернулось ступором, охватившим все ее существо. Неведение еще хуже, чем то, что могла скрывать ложь.

– Никто в семье эту рукопись не читал, – тихо сказала Саша.

– Я тоже не читала, – сказала Рут.

Саша неодобрительно посмотрела на нее:

– То есть?

– Полицейская служба безопасности конфисковала рукопись прежде, чем я ее прочитала.

– Что? – невольно вырвалось у Саши, она была в шоке, даже возразить не могла. – Это же полная нелепость! Норвегия не сталинский Советский Союз. Мы не такие.

– Ты очень точно риторически сформулировала в своей речи: кто мы?

Рут произнесла эти слова тихим голосом, зорко и вдумчиво глядя на Сашу.

– Но что в рукописи заставило спецслужбы ее конфисковать?

– Не знаю, Саша, правда не знаю. Но полиции было невдомек, что существовал второй экземпляр рукописи, который нам удалось тайком вынести из издательства в старом издании «Графа Монте-Кристо» и передать Вере вот здесь, на Обрыве. Она хранила его у судьи, как гарантию, пока не ушла во тьму.

Хранила у судьи… В ту же секунду Саша поняла, о чем говорила старая редакторша.

– Бабушка побывала у судьи в тот день, когда покончила с собой, – в замешательстве сказала она. – Мы думали, она забрала завещание. А на самом деле она забрала свою рукопись, «Морское кладбище».

Редакторша кивнула.

– Завещание – это свидетельство, так часто говорила бабушка. Каждое завещание – роман, каждый роман – завещание. Может быть, «Морское кладбище» и есть настоящее Верино завещание?… Книга стоит вот здесь. – Саша быстро подошла к одному из стеллажей. – Я имею в виду «Графа Монте-Кристо».

Книга стояла на нижней полке, возле вольтеровского кресла, в котором всегда сидела бабушка. Саша взвесила на ладони объемистый том, ощупала шершавый переплет, открыла.

– Он самый, – сказала Рут, глянув ей через плечо.

Саша осмотрела книгу, поворачивая так и этак, но безуспешно.

– Надо смотреть в переплете. – Рут осторожно сделала надрез по краю форзаца, открыв узкий карман.

Саша извлекла несколько пронумерованных страниц, прочитала верхнюю строчку: «Дорогая Сашенька». Посмотрела на Рут.

– Я хочу прочитать это в одиночестве, ты ведь понимаешь?

– Слишком мало, это не сама рукопись, – сказала Рут. – Больше похоже на письмо.

– Но почему Вера спрятала письмо ко мне в книге, а не положила его на письменный стол?

Впервые за весь вечер Рут Мендельсон осторожно улыбнулась.

– Твоя бабушка писала детективы. Хотя, если подумать, ответ, пожалуй, вполне очевиден. В ту пору, а возможно, и до нынешних дней Веру больше всего мучило ощущение, что семья ей не доверяет. Ты бы не нашла это письмо, если бы я не рассказала тебе историю о конфискации.

– Пожалуй. – Саше хотелось только одного: пойти домой и спокойно прочитать письмо.

– История есть власть, и вы тут, в Редерхёугене, прекрасно это знаете. Контролируешь историю – контролируешь власть. Кое-кто достаточно долго диктовал официальную историю. Может быть, пора дать слово самой Вере?