– Так что же было дальше с Мариной? – нетерпеливо спросила она.
– Хоть тот революционер, с которым у нее был роман, и строил из себя нового человека, – усмехнулась Татьяна, – поступил он с бывшей богатой невестой, в одночасье ставшей бесприданницей, очень пошло. Совсем как персонаж пьес Островского или романов Мельникова-Печерского, как мещанин и подлец. Он ее бросил. А между тем Марина была беременна, когда ее арестовали за подготовку покушения на господина Смольникова, начальника сыскного отдела Энской полиции.
– Беременна? – выдохнула Инна. – Так значит, это правда?!
– Что вы говорите? – озабоченно поглядела на нее Татьяна.
– О, я хотела сказать… – закрутилась Инна Яковлевна на жестком сиденье, как уж на горячей сковородке, и выкрутилась-таки: – Я хотела сказать, неужели это правда?
– Чистая правда, уверяю вас, – кивнула Татьяна. – Моя матушка прекрасно помнила всю историю, которая происходила на ее глазах. Итак, Марина была осуждена, сослана в город Х. и там в конце четырнадцатого года родила сына.
«Все сходится, – мысленно прикинула Инна Яковлевна. – Ой, я не могу, я просто умру сейчас от потрясения! Неужели… Нет, надо взять себя в руки! Нельзя так явно показывать свой интерес. Танечка, конечно, круглая дурочка, но все же следует быть осторожней, вести себя так, словно мы всего лишь предаемся от нечего делать досужей болтовне».
– Сына? Ну надо же! – спросила она, теперь уже старательно изображая зевок.
– Да, сына, – кивнула «круглая дурочка». – Тетушка Олимпиада Николаевна, старшая сестра моей матери, иногда переписывалась с Мариной, ведь мы с Аверьяновыми тоже в родстве, вернее, в свойстве. Потом грянула революция, почтовое сообщение с городом Х., и прежде трудное, вовсе прервалось. Мы не имели ни малейшего представления о судьбе Марины, да и, честно признаться, почти не думали о ней. Можно сказать, и вовсе не думали. Такая жизнь была, что не до… – Она махнула рукой. – Однако, увидевшись в Харбине и узнав друг друга, мы просто-таки кинулись друг дружке в объятия и, в лучших традициях сентиментальных романов, залились слезами.
– Погодите, погодите! – нетерпеливо воскликнула Инна Яковлевна, немедленно забыв собственные призывы к осторожности. – Что-то здесь не так. Вы говорили, она состояла в связи с революционерами, была сослана, то есть пострадала от царского режима. А потом бежала в Харбин? По-хорошему, она должна была получить за свое усердие какой-то высокий пост от большевиков, пользоваться всеми благами при советской власти, а не прятаться в маньчжурском захолустье. Или она состояла все же в эсеровской организации? Насколько мне известно, их партия вступила в конфронтацию с большевиками и была почти полностью истреблена, начиная с политической истерички Спиридоновой и кончая самыми незначительными ее членами.
– Как вы хорошо разбираетесь в политике! – с уважением сказала Татьяна.
Инна Яковлевна скромно пожала плечами:
– Мы здесь, в Париже, одно время жили по соседству с бывшим эсером…
Уже много, много лет ложь, даже самая отъявленная, не вызывала у нее ни малейших затруднений.
– Оказывается, Марина совершенно переменилась, – ответила Татьяна. – В шестнадцатом году ей удалось каким-то неведомым образом (она никогда не рассказывала об этом, вообще предпочитала помалкивать о жизни в городе Х.) бежать из ссылки. Она бросила сына под присмотр Сяо Лю и каких-то знакомых – и бежала, чтобы продолжать революционную работу. Но в пути заболела, попала в один из сибирских городов и там нагляделась таких ужасов народного разгула, что в душе у нее произошел полный переворот. Она поняла, что страна ввергается большевиками в бездну анархии, что демократию нужно защищать. Марина добралась до Петрограда и записалась в женский батальон, который был придан Керенскому.
– Ого! – искренне поразилась Инна Яковлевна.
– Судя по рассказам Марины, батальон оставался в октябре семнадцатого года чуть ли не последним оплотом Временного правительства, женщины сражались, не щадя жизней. Многих убила матросня, ворвавшаяся в Зимний, многие были изнасилованы, кое-кому удалось бежать. Марину ранили, но с помощью подруг ей удалось скрыться. Какие-то добрые люди выходили, вылечили ее. У нее было немного денег, золото, их хватило, чтобы выбраться из Петрограда и вернуться в город Х.
– Почему же не в Энск?
– Марина говорила, что питала страшное отвращение ко всему, что было связано с прошлым. Когда-то она лелеяла планы мести Русановым (хотя в чем они-то были перед ней виноваты?!), мечтала снова встретиться с человеком, которого любила и от которого у нее был сын, и тоже хотела отомстить… Но после Октябрьского мятежа она желала одного: забыть прошлое, исчезнуть из обезумевшей страны, а главное – увезти из нее сына, чтобы он никогда, даже случайно, не встретился со своим отцом, которого Марина не просто презирала, а ненавидела от всей души. Она вообще всегда была человеком сильных страстей, ничего не делала наполовину: любила – так без рассудка, ненавидела – так смертельно. Ее ненависть принимала порой смешные формы. Например, она очень хотела перекрестить сына, которого назвала в честь того революционера.
– Ага, – глубокомысленно изрекла Инна Яковлевна. – Вы, кажется, упомянули, что его звали Андреем Туманским? Значит, у нее сын – Андрей?
– Сына зовут Павлом, – пояснила Татьяна. – У Туманского была партийная кличка – товарищ Павел. Марина полюбила его под этим именем. Потом, во время своих приключений в Сибири, она приняла и себе фамилию схожую – Павлова. И даже отчество сменила. Теперь ее зовут Марина Ивановна Павлова.
– А сын, стало быть, Павел Павлов, – усмехнулась Инна Яковлевна.
– Более того, у него и отчество – Павлович, – добавила Татьяна. – Тоже в честь того товарища Павла, которого когда-то так любила Марина… Потом, в пору нашего знакомства в Харбине, она страшно жалела об этом, но китайские полицейские власти не разрешили ей оформить смену документов мальчика. Если бы она вышла замуж за какого-то человека, который дал бы ей свою фамилию и усыновил Павла, тогда еще можно было бы изменить его имя, но Марина питала страшное отвращение к мужчинам. Стоило ей почуять интерес мужчины к себе, она становилась грубой, делала все, чтобы оттолкнуть его от себя!
– Такая уж была раскрасавица, что мужчины от нее голову теряли? – усмехнулась Инна Яковлевна.
Она вспомнила – а у нее была отменная память! – как скривился в свое время Андрей Туманский (товарищ Павел, Юрский, Гаврилов, Сазонов… et cetera), описывая Марину Аверьянову: толстая, лупоглазая, неуклюжая, шумно дышит, глупа, как пробка… Впрочем, на объективность его описания могло повлиять то, что Марина как раз в то время лишилась всего своего состояния, которое прежде представляло ее главную привлекательность как для партии вообще, так и для Туманского (он же… он же… он же… etc.) в частности. Ну да, Туманский тогда был очень раздосадован. Инна помнила разговор с ним, состоявшийся в энской гостинице «Россия». А премиленький был у нее там люкс, с огромным окном, выходившим на Волгу… Под окном же стояла коляска, на козлах которой сидел, поигрывая синим взглядом и сводя с ума мимо идущих дам и барышень, приснопамятный… товарищ Борис или все же товарищ Виктор? А впрочем, к чему его вспоминать, он давно уже мертв!
– Раскрасавица? Марина? – задумчиво переспросила Татьяна. – Да нет, красавицей ее никогда нельзя было назвать. Я ее не видела в молодости, мы с братом переехали в Энск, когда Марина уже отправилась в ссылку, но, как мама рассказывала, Марина была очень неприглядна. Однако с годами все в ней как бы смягчилось, переменилось – от души до внешности. Она ходила только в черном, и черный цвет был ей очень к лицу, облагораживал ее. Она постоянно посещала церковь, она всем своим видом являла одно только смирение и покорность судьбе. Это было очень привлекательно, знаете, потому что всякий видел – вот сильная женщина, которую сломила жизнь. Она вызывала симпатию и жалость враз. И я знала как минимум трех мужчин, которые пытались за ней ухаживать. Один был такой же постоялец дома Чжена, как и мы, другой – наш сосед по улице, третий – сослуживец моего брата на КВЖД. Напрасны были их старания! Марина просто отшвырнула их от себя! Я даже не знаю, что произвело на нее такое впечатление, та давняя история или еще какие-то события ее жизни, но на всем свете для нее существовал только один мужчина, которого она обожала, – ее сын.
