Одним из них был и человек, выставленный к позорному столбу на Базарной площади.

Слова жреца о новой армии непобедимого Набусардара доносились до него как во сне. Он слушал и не верил, что после всех мытарств сможет снова взяться за меч и стать доблестным воином.

Ему хотелось поподробней расспросить жреца, но не было сил, да и жрец не мог задерживаться. Он отошел, а человек долго еще следил за ним потускневшим взглядом, забыв про нестерпимый зной. Он жевал травинки, и ему казалось, что они и вправду умеряют жажду. Потом он увидел, что жрец задержался возле бродяг и сказал им то же самое:

– Державе грозит опасность. Вступайте в армию Набусардара.

Когда же те в ответ разразились издевательским хохотом, жрец невозмутимо удалился, словно ничего не произошло.

Затем остановился около рабов, сгибавшихся под тяжестью поклажи, и всем говорил одно и то же, но человек с отрезанным ухом уже не слышал этого.

Один из рабов сбросил груз и ответил:

– Я тотчас пойду за тобой, служитель божественного Эа. Я с малых лет носил меч и готов носить его до самой смерти.

– Ступай к Набусардару.

Раб оставил груз прямо на улице и повернул в сторону дома командования армии.

Служитель храма Эа обошел всю Базарную площадь, везде повторяя то, что ему велел говорить Улу, жрец Мардука.

В ночь заседания Улу по распоряжению верховного жреца Исме-Адада обходил святилища Вавилона. Он в точности исполнил приказ там, где жрецы были душой и телом преданы Эсагиле. В храмах же, служители которых давно таили на нее обиду, он вел дело иначе.

Самых заклятых противников Исме-Адада Улу нашел в храме бога Эа. Свое недовольство Эсагилой они выразили тем, что на другой же день отправились вербовать солдат в армию Набусардара. Они начали свое паломничество по улицам Вавилона в полдень, в самую жаркую пору дня, когда было меньше опасности встретить кого-либо, кроме жителей из низших слоев. Свою миссию они исполняли успешно, и к вечеру двор дома командования заполнился бывшими солдатами.

Добровольцев тут же зачисляли в армию. Было определено, сколько солдат предстоит выставить каждому вельможе. Особые опасения внушало войско Эсагилы, не входившее в состав царской армии.

Во все концы державы к наместникам городов и провинций поскакали гонцы. Через неделю они обязаны были представить донесения с точно указанным числом воинов, выставляемых от каждой провинции; опытные ветераны занимались обучением новобранцев. После этого часть солдат надлежало отправить в Вавилон, а остальных разослать по провинциям.

Поначалу набор в армию проходил на удивление гладко. Немалая заслуга в этом принадлежала Улу и жрецам бога воды, бога сребропенных волн, искрометного Эа. Издевки и насмешки бродяг и попрошаек, слонявшихся около пристани и речной дамбы, не останавливали служителей Эа. Их старался не замечать и жрец, проявивший сострадание к человеку с отрезанным ухом.

Хохот и рев пьянчуг сопровождали его, пока он не скрылся из виду в одной из ближайших улиц.

Когда жрец сворачивал за угол, один из бродяг скорчил вслед ему рожу; остальные покатились со смеху. Потом тот же насмешник встал и, подражая жрецу, произнес:

– Державе грозит опасность, вступайте в армию Набусардара!

– Вступайте в армию Набусардара! – подхватил другой зубоскал.

Снова раздались гогот и сквернословие.

– Вступайте… – замямлил было и третий, но язык отказался ему повиноваться.

– Уже нализался, а у нас еще полмеха, – шатаясь, укорял его первый, показывая грязной рукой на кожаный бурдюк с вином.

Мех лежал на земле, под ним образовалась лужа кисловато пахнущего вина. У бродяг были кружки, но многие уже не могли держать их в руках и расплескивали вино на землю. Лица лоснились на солнце. Сквозь лохмотья просвечивало давно не мытое тело, по которому ползали вши и стекали грязные струйки пота.

Одни стояли, прислонившись к колоннам, другие растянулись на каменных плитах и сидели на ступеньках.

Человек с отрезанным ухом жевал стебельки травы и смотрел на них. Когда один из пьяниц выплеснул вино на землю, он судорожно глотнул слюну.

– Видать, ему хочется пить, – заметил бродяга.

– Так напоим его! – загалдели остальные.

Они налили вина в оловянную кружку. Но едва несчастный коснулся потрескавшимися губами края посудины, как бродяга отнял ее. Потом снова приложил и опять отнял. Пьянчужка наслаждался этой жестокой игрой. Наконец, когда изнывавший от жажды человек застонал, бродяга, размахнувшись, с довольным смехом выплеснул вино ему в лицо. Человек вскрикнул от боли. Вино обожгло ему глаза. Он не мог вытереть их, так как руки его были туго скручены за спиной. Внезапно он почувствовал острую боль на месте отрезанного уха: вино разъело свежую рану, и она снова начала кровоточить. Темно-алые струйки побежали по шее на плечо и грудь.

Несчастный взмолился:

– Воды!

Но вокруг никого не было. Даже бродяги, испугавшись чего-то, убрались подальше.

Тогда он нагнул голову, так чтобы кровь стекала в рот, и слизывал ее языком.

Тут на площади появился юноша. Пройдя мимо торговки с сушеными финиками на лотке, он остановился под навесом, где жарили на вертеле говядину.

– Смотрите, Сурма! – пискнул бродяга с прыщавым лицом.

– Башка у него варит! – заметил другой.

– Говорит почище пророка.

– И откуда что берется!

– Видать, нахватался от этого перса Устиги.

– А вот и нет… а вот и нет, – замотал головой третий.

– И в самом деле, – поддержал его кто-то, – я слыхал, что Сурма подкуплен верховным судьей Вавилона.

– Верховным судьей? Ну, это вранье! – усомнились остальные.

– Коли хотите знать точно, – вмешался бродяга с мокрой от вина и слюны бородой, – так наши выследили его. Сурма то и дело бегает к Идин-Амурруму. Подслушали даже их разговор в саду.

Сурма действительно больше, чем Устиге, был обязан мудрейшему Идин-Амурруму. Он узнал от него о стольких бесчинствах, творимых в стране, что, уже не колеблясь, поднялся однажды на возвышение перед высеченным в камне сводом законов Хаммурапи и принялся горячо убеждать прохожих задуматься о своей жизни. Чем грознее становилась персидская опасность, тем больше страстного обличения вкладывал он в свои слова.

– Так значит, верховный судья Вавилона набивает Сурму мудростью! А что же стражники, почему его до сих пор не схватили?

– Народ за него горой. Его прозвали Сурма-Гильгамеш.

– Гм, Сурма-Гильгамеш.

– А что подслушали в саду?

– Как судья учил Сурму произносить речи.

– А о чем?

– Я тебе не Сурма, чтобы запомнить это.

В разговор вступил плешивый бродяга с приплюснутым носом.

– Я знаю, я все знаю, – сказал он. – Вот, у меня есть табличка.

Он вытащил из-за пазухи глиняную табличку, красиво исписанную четким почерком.

Остальные сгрудились вокруг него.

– Читай!

– Откуда она у тебя?

– Сурма раздает их тем, кому доверяет. Я купил ее у грузчиков на пристани за пригоршню поддельного золота.

– Читай!

– Читай, глядишь, Сурма скоро и сам подойдет. Он где-то неподалеку.

– Да вон он, под навесом, уплетает говядину.

– Может, он и не подойдет сюда.

– Читай!

Владелец таблички в смущении уставился на нее, поводил по ней пальцем. Зачем-то подтянул застежку на ремне. Поскреб в затылке, хмыкнул.

Остальные едва не лопались от любопытства и нетерпеливо понукали его:

– Ну, давай же! Начинай!

– Ученый я вам, что ли? – обозлился вдруг плешивый. – Чего пристали? Откуда взяли, что я умею читать? Я человек простой.

– На что же тогда тебе табличка? – прыснул косоглазый бродяга в темном ассирийском халате, который он стащил у торговца волами.

– А так, захотелось… не твоего ума дело!

– Через сто лет он продаст ее Старьевщику.

Остроту отпустил человек, державший мех и разливавший вино.

– Послушай, – вдруг кто-то обратился к нему. – А ведь ты вроде был писцом, пока не сошел с круга. Прочитай-ка!