– Мы избранники Ормузда! – вскричал военачальник Гобрий. – Веками Вавилония держала в рабстве народы Старого Света, пусть же халдеи испробуют, каково это – носить ярмо на собственной шее. Царь мой, ты не знаешь Мардукова племени. Это змея, притаившаяся под твоим лавровым венком! Лишь плети да мозоли, которые они набьют себе на руках и ногах, сделают их покорными. Не оказывай любви и милости недругам своим, не то войско взбунтуется и покоренные народы погубят великую державу.

– Не торопись, Гобрий, мой верховный военачальник, – прервал его Кир, – в тебе говорит не столько рассудительность, сколько ненависть и чувство мести. Нет-нет, я не решусь быть жестоким и несправедливым. Ни твой совет, ни совет Устиги я не могу принять без оговорок. Но выход надо искать.

Царь обратился к Сурме:

– Нет, не решусь я быть жестоким и несправедливым. Так скажи мне – чего ты желаешь?

Сурма упал Киру в ноги.

– За свой народ прошу, царь царей.

– Встань! – приказал царь. – Рабы и те не склоняются предо мною ниц, никому не позволю я лизать прах ног моих.

Сурма поднялся и молвил:

– Будь милосердным, повелитель мира, будь милосердным к тем, кто не знал иной доли, кроме рабской. Даруй им волю, и они полюбят тебя сильнее, чем всех царей, жрецов и вельмож Вавилонии, вместе взятых.

– Ты безумец, Сурма, – дружелюбно усмехнулся Кир, – а мне по нраву мужи рассудительные. Я умею прощать людям их слабости, а тебя прощаю потому лишь, что речи твои побуждают меня быть осмотрительным. Если бы на этом троне сидел халдей, не сносить тебе головы. Но чтобы помнил ты доброту персидского царя, отпускаю тебя живым.

И Кир приказал стражникам:

– Выведите его из дворца и отпустите с миром.

Устига попытался было молодостью объяснить запальчивость Сурмы. Он напомнил, с каким жаром бился тот за водворение персов на земле Валтасара, за то, чтобы вместе с ними в Вавилонии победили любовь и правда.

Но Кир остался непреклонен.

– Нет, мой Устига, – сказал он, – сумасбродство опасно. Пусть во главе халдейского люда встанет рабианум Идин-Амуррум.

Властелин мира продолжил свою тронную речь, а стражники выпроводили Сурму за ворота царской цитадели.

Сурма побрел по улицам.

В городе еще полыхали пожары, тут и там тлели пепелища. Около них потерянно блуждали люди, справлялись о судьбе своих близких и по развалинам опознавали жилища. Лица были печальны, в сердцах кровоточили глубокие раны.

Сурма проходил мимо, задумчивый и подавленный. Ему казалось, что либо он молча задохнется от немилосердной тяжести в груди, либо закричит во весь голос. Он кусал губы и сжимал кулаки.

Неужто только по слепоте своей поверил он в милосердие Кира? Неужто огненная птица с востока, несущая на своих крыльях волю и справедливость халдейскому народу, – лишь плод его воображения?

От всех треволнений Сурму клонило в сон. По временам он закрывал глаза и ковылял по улицам, покуда не вышел на простор Базарной площади.

Она была разорена. Базальтовые столпы, словно поверженные великаны, валялись на плитах мостовой, засыпанные кирпичом и обломками битума – остатками разрушенных домов и аркад. Среди этого разорения вышагивали персидские стражники да время от времени мелькала фигура халдея с поникшей головой.

В хмурой тишине звонко раздавались шаги персидских солдат, а с другого конца площади вдруг донеслась песня, которую выводил дрожащий мужской голос.

Сурма остановился и прислушался.

Эта была героическая песня о Гильгамеше. И хотя выводил ее дрожащий, словно надтреснутый старческий голос, песня хватала за душу. Казалось, сам Гильгамеш восстал из мертвых, скликая осиротевший люд.

Сурма пошел на звуки песни. Персидский дозор среди руин увидел нищего с выколотыми глазами. Струйки крови, стекавшие из свежих ран, засыхали на его лице. Персидские солдаты не понимали слов песни, и один из жалости бросил на ладонь нищего золотую персидскую монету. Певец ощупал ее и заплакал. Из невидящих глазниц его текли жгучие слезы, не облегчая невыносимого горя. Будь у него меч, он пронзил бы им свое сердце. Но персы отобрали у него оружие, выкололи глаза и вытолкали за ворота дворца Телкизы.

Когда солдаты отошли, он прошептал:

– Я поклялся тебе, господин, что мечом своим окажу услугу народу. Я поклялся жить и умереть вместе с тобой. О господин, прости своего слугу…

Трясущейся рукой он вытер лицо и, не слыша более стука чужеземных сапог, заговорил, облегчая душу:

– О господин, прости своего слугу – слепой и безоружный не мог ничего совершить. У меня вырвали меч из рук, выкололи глаза, но сердца из груди не исторгли. В нем живы твои слова. О господин, ты заповедал мне любить родную землю всей душой, как подобает человеку. Ведь только зверю все равно, кому принадлежит лес, в котором он живет.

Сурма стоял неподалеку, он приблизился к слепцу в одно время с солдатами, и звук его шагов потонул в гуле их чеканной поступи. Неслышно присев поодаль на развалинах, Сурма слушал плач певца.

Когда тот проговорил: «Ведь только зверю все равно, кому принадлежит лес, в котором он живет», – юноша шевельнулся и спросил:

– Кто ты?

Старик испуганно пошарил рукой вокруг себя, намереваясь подняться.

– Не бойся, я халдей, а персидские солдаты теперь далеко. Кто ты?

– Я нищий и песней питаю свои уста.

– Все мы нищие и рабы Кира. Душа скорбит при мысли об этом, тревога и привела меня сюда. Твоя песнь о Гильгамеше зажгла во мне пламень. Слова твои наполняют мое сердце отвагой. Ты сказал: только зверю все равно, кто владеет лесом, где он живет…

– Эти слова принадлежат моему благородному господину.

– О, я теперь знаю, кто ты! – воскликнул Сурма. – Ты – Киру, слуга Набусардара. Я враждовал с ним, пока он был жив. Теперь он мертв, а я с радостью сражался бы отныне рядом с ним. Как и он, больше всего на свете я люблю солнце и волю. Если бы у меня было оружие, я поднял бы народ на персов, ибо не нашел я у их царя ни любви, ни правды. Будь у меня верные сотоварищи, я ворвался бы в царский дворец и собственными руками заколол его. Но что может сделать в одиночку безоружный человек?

– Поначалу Набусардар тоже был один как перст. Не было у него ни воинства, ни мечей. Зато были у него храбрость, сила, вера и любовь к своей отчизне. Ходи по улицам Вавилона и ищи, собирай мужей, наделенных храбростью, силой, верой и любовью к родному краю. Оружие бедняки попрятали в своих лачугах.

Из-за угла показались персидские солдаты и направились прямо к нищему.

– Стража, – шепнул Сурма.

– Ступай, – отозвался Киру, – и да благословят боги твои деяния.

Сурма пошел прочь, а Киру снова запел.

Уверенность звучала теперь в его просветленном голосе. Радостны были слова песни, летевшей вслед удалявшимся шагам Сурмы. Воображение рисовало Киру тень Набусардара, скользящую бок о бок с этим юношей. Улыбка разлилась по его лицу со следами запекшейся крови, голос слепца крепчал. Песня разгоралась, словно костер, ширилась, росла; казалось, она распахивает врата царства мертвых и из них выходят великие мужи, подхватывая песнь Киру о Гильгамеше, чтобы напомнить живым о тысячелетней славе шумеров и халдеев, чтобы сплотить покоренных в новые легионы.

Вскоре город Мардука потряс бунт, поднятый Сурмой и военачальником Исма-Элем, которому в роковую ночь пира удалось избежать вражеских когтей: он успел бежать, переодевшись разносчиком чудодейственных мазей.

Несколько тысяч вооруженных халдеев хлынули на холм Гила и перебили персидских сановников в казенных домах. На улицах к ним примкнули горожане; с победным криком ринулись они к царскому дворцу на расправу с Киром. Но царская цитадель охранялась надежно, а дворцовые казармы были полны отважных, лихих воинов Гобрия. Персидские латники поднялись на бунтовщиков и после жестокой сечи перебили всех.

В наказание Кир приказал изгнать из города еще несколько тысяч халдеев, предназначив их для отправки в Персию. Чем меньше останется в городе исконных жителей, тем проще будет управлять новыми владениями – так рассудил Кир. Хотя был он мудр и склонен милосердно обходиться с простым людом, однако не прекращавшееся в Городе городов брожение вынудило его издать до крайности строгие законы. Куда легче будет совладать с халдеями – униженными, забитыми и беззащитными!