-- Легковерный вы человек, Богдан Савельич. Все у вас как-то вдруг, за здорово живешь, а политика вещь серьезная и требует строгаго размышления...
-- Да для чего она нам, ваша-то политика, Яков Семеныч?
-- Для чего?.. А вот для того самаго, чего вы не понимаете, Богдан Савельич... Умные люди знают, для чего она, а мы должны у них учиться. Когда будет весь народ образованный, тогда...
В последний раз я видел Якова Семеныча в семидесятых годах, вскоре после франко-прусской войны. Старик сильно изменился, похудел и даже как-то пожелтел -- благообразная старческая седина приняла неприятные желтоватые, лежалые тона. Замечательно сохранились у него одни зубы: в семьдесят лет все до одного были целы. Глаза притупились окончательно, и старик с трудом мог читать только через двои очки.
-- Скоро умру...-- спокойно заявил он при нашем свидании.
-- Что вы, Яков Семеныч, зачем умирать...
-- Нет, чувствую, что скоро конец... Да и пора, будет: аще же в силах -- восемьдесят лет, а там труд и болезнь.
В этой старческой немощи было столько безсильнаго и жалкаго, если бы она не покрывалась спокойствием и глубокой религиозностью. Вот Богдан Савельич, так тот боялся смерти и даже не любил говорить на эту тему. Яков Семеныч даже прилепил на стену под своим столиком с газетами лубочную картинку "Ступени жизни", где различные возрасты изображались восходящими и нисходящшии ступенями: внизу "младенец", потом отрок, юноша, наверху "зрелый муж", а потом опять книзу, где следовали "труд и болезнь", заключавшиеся костяной смертью с косой-литовкой.
-- Хотелось бы только дожить, чтобы посмотреть на Францию,-- говорил Яков Семеныч с невольной грустью.-- За что такая напасть на людей, а?.. Ведь это страшно даже со стороны подумать... Конечно, Бисмарк чрезвычайно умный человек и большой политик, даже можно сказать, много превзойдет самого Меттерниха, но все-таки... Несправедливо, вот главная причина. Конечно, и Наполеон кругом был виноват, еще тогда, в крымскую кампанию, был виноват, а нация-то все-таки великая. Да, великая нация Франция... Поправятся понемногу, а потом реванш -- опять кровь и кровь сугубая, как при Наполеоне I.
Мы долго беседовали с хорошим старичком о внутренней и внешней политике -- о восточном вопросе, о Средней Азии, о земстве, о новых судах, о народном образовании. Все его глубоко интересовало, и с прежней живостью Яков Семеныч болел и радовался общими вопросами.
-- Много нынче новых газет развелось, так что и выписывать не знаешь что,-- говорил он на прощанье.-- Даже мужики, и те ведомости нынче читают.
Помню, как его видел в последний раз. Мы сидели вечером у фельдшера и пили чай. На единоверческой часовне уныло звонил десятипудовый колокол. Старик медленно шел с своим посошком на службу и несколько раз останавливался, чтобы передохнуть.
-- Плох стает наш Яков Семеныч,-- заметил фельдшер, делая жестокую затяжку дрянным табаком.-- Умрет скоро... Ведь вот подите: на ладан дышит, а все ему газету подавай: то дочь Аннушку заставит читать, то меня...,
Яков Семеныч, действительно, скоро умер, не дождавшись реванша. Еще накануне смерти он спрашивал Богдана Савельича, что пишут в ведомостях, и жалел об одном, что не дождется развязки нашей восточной кампании -- русския войска стояли, тогда под Плевной.
1888.
