— Папа, почему ты не утонул?

С мокрых шорт капало сначала на причал, потом на песок.

И он заметил, что небо здесь впервые стало совсем серым, оно как будто висело очень низко над головой и готово было упасть в любую секунду.

Последние дни 

1 

Муж нашей классной сказал:

— Вот ваше пиво, мужики.

Он держался за багажник своей тойоты и казался немного смущенным. Не знал, что сказать, поэтому и назвал нас так панибратски. Хотя чего ему смущаться, выглядел он крутым, даже не ожидал, что у Татьяны Михайловны такой муж.

— Спасибо, — ответил я и взял две упаковки по шесть пластиковых бутылок. Свежее пиво, только с пивзавода. Оставшиеся две упаковки взял Миша. Стоял очень приятный июньский вечер, свежий и тихий, и я в этом галстуке и с пивом испытал предчувствие настоящей жизни. Или это было предчувствие пьянки.

— Хорошего выпускного, — пожелал муж Татьяны Михайловны.

— Я скоро поднимусь, мальчишки, — сказала Татьяна Михайловна.

С крыльца я видел, как она отряхивает и без того чистую кожанку своего мужа — девочка, пытающаяся казаться мамашей, — и целует его в щеку на прощание. Нашей классной было лет двадцать пять, но выглядела она как наша ровесница. Она нравилась мне внешне, и я иногда праздно думал о ней как о своей возможной девушке. Но мне очень не нравилось, как она преподавала психологию. Мы прошли тысячу тестов по профориентации, но она ни разу не дала внятного ответа, кем я могу стать в жизни. Треугольники и круги, лидерство и творчество: я сначала искренне пытался поверить в то, что в этом есть какой-то смысл, что мне дадут подсказку, но прямые вопросы загоняли Татьяну Михайловну в тупик. Казалось, она не может справиться со своим предметом. Сейчас я простил ее, увидев с мужем. Что она могла знать о моем будущем? Молоденькая учительница, которой достались взрослые озабоченные дети. Все психологические тесты равнялись ее пустому жесту, этой попытке отряхнуть чистую куртку мужа, чтобы заполнить смущение перед бессмысленностью грядущего.

— Он назвал нас мужиками, потому что считает детьми! — вдруг сказал я Мише. Эта противоречивая мысль на минуту взволновала меня, я принял ее за откровение.

Миша ухмыльнулся:

— По двадцать литров пива детям в руки.

— По восемнадцать, — поправил я. — Ты не понял. Я говорю о том, как разнятся тут смысл и форма.

— Подожди с философией. Дай горло промочить, — ответил Миша.

Мы поднялись на второй этаж школы. За окном было видно газон и клумбы, в фойе расставили парты. Скатерти, салаты, посуда. Один мой одноклассник сидел рядом с музыкальным центром, торжественно держа бокал вина в одной руке и пульт в другой. Настя Матвеева надела синее платье. Сидела со своей мамашей. В день последнего экзамена мы целовались взасос, и она дала мне обещание, что на выпускной все будет. Как героиня какого-нибудь «Американского пирога». Сердце у меня снова забилось. Мишины родители на даче, и Настя позволит мне трахнуть ее. Я уже целых десять минут не думал об этом, но теперь снова попал в капкан, нужно отвлечься. Наконец-то мы окончили школу и теперь выходим на свободу, подумал я театрально. Не чувствовал я важности момента. Папа сказал мне сегодня утром, что есть люди, которые всю жизнь тоскуют по школе, и что он надеется, я не окажусь одним из них. Я ответил, что не намерен тосковать по своему унылому отрочеству и что у меня есть определенные планы. Настоящие ли это планы, я толком не понимал: стать рэпером, поэтом и прозаиком. Не очень убедительное будущее, писаное пердежом на тумане. Учителей и родителей сегодня было гораздо больше, чем выпускников. Нас всего восемь, самый маленький выпуск за всю историю школы. Наши одногодки выбрали колледжи и техникумы, и в старших классах был недобор. Восемь выпускников и Миша, тоже ушедший из нашей школы между десятым и одиннадцатым классами; однако, мы, конечно, его позвали. И человек тридцать учителей и родителей.

Миша спросил:

— Что будем пить?

— Пиво для начала. Подождем, пока мой папаша уйдет.

Мне не нравилось, что директриса говорила сейчас с моим папой. Ваш сын не такой как все, мы очень боялись за него. Я прислушивался, чтобы отвлечь их от беседы в случае чего. Не люблю, когда меня обсуждают. Да, осенью он испугал всех нас. Он тогда лежал в больнице, а потом был какой-то странный, мы думали, что он пьет. Я боялась за него, как мама. Что это такое, она флиртует с моим отцом?

Директриса пила вино, улыбалась и говорила о материнских чувствах ко мне. Миша дал мне пиво и что-то спросил. Я что-то ответил.

Директрису клонило не в ту сторону. Переживала, что ваш сын не закончит школу, ла-ла-ла. Но он молодец, закончил, всего одна тройка по математике. Мы предлагали ему идти на золотую медаль. После девятого класса предложили. Вот как? Мой папа ничего об этом не знал. Какая уж ему медаль, он, кажется, стыдится хорошо учиться. Да, он странно повел себя на экзамене, хотя все знали, что он лучше других в математике. Наверное, нервничает, экзамены — это всегда стресс, но он сильный ученик. И в литературе, да, хорошо, что кто-то поступает на филологический факультет. Хорошо, что именно он поступает. Одинокая душа ее встрепенулась, вспомнив, что мой папа филолог так же, как и сама директриса. Муж ее наверняка получил какое-нибудь более полезное образование. Сейчас она вспомнит, как я единственный выучил стихотворение «Смерть поэта» в девятом классе. Но кто-то спас меня и папу от ее воспоминаний, предложив тост. Папа отвлекся от директрисы. Ученики приглашают учителей на медленный танец! Миша тут же пригласил Татьяну Михайловну, а я — сорокавосьмилетнюю учительницу химии. Я поглядывал на Настю, скучающую над тарелкой, — вместе мы или нет?

Танец закончился. Папа напомнил мне, что завтра мы едем на свадьбу моей сестры и что в полдень я должен быть дома, трезвый, чистый и собранный. Он ушел. А я только этого и ждал.

— Миша, пойдем! – сказал я.

Я также подозвал Настю Матвееву и одноклассника. Тайком прошли в кабинет с табличкой «Психолог». Здесь лежали наши вещи, среди которых была припрятана водка. Пока Миша наливал в пластиковые стаканчики, я поцеловал Настю. Все было в силе.

2 

Сначала у меня не было рук, ног и туловища. Мы накурились. Я целовал Настю, не чувствуя своего тела. Были только мы — то есть наши большие губы. Еще был враждебный смех, который усиливался, стоило обратить на него внимание. Это Миша и Тимофей ржали на кухне, и им подвизгивала одна из моих одноклассниц. Они все ухахатывались, их накрыло, а меня это пугало. Мне хотелось отмахнуться от их смеха, он очень мешал, так что хотелось выключить звук, оставить только ощущение губ. «Чтобы были одни сплошные губы», — сказал Маяковский, и опять назойливый смех, неужели я еще девственник, не мешайте мне, у меня нет рук, «одни сплошные губы», «целовать, целовать, целовать». Если бы я не врал, что у меня уже был секс, все бы получилось. Было бы неплохо, если бы Тимофей разоблачил меня с высоты своего опыта. За два года блядства в университете он же мог научиться отличать девственника от начинающего ловеласа, за которого я себя выдавал.

Тимофей сказал бы мне:

— Почему ты этого так стесняешься? Все мы через это прошли. Не сразу начало получаться. Все еще будет.

И я бы раскрылся, стал относиться к своей девственности проще. Все получится, время придет. Но Тимофей сейчас ни при чем, пусть подавится своим смехом на кухне. Я – здесь. У меня появились руки, и этим рукам было позволено дотронуться до Насти. Можно было трогать, но нельзя было снимать платье, можно было целовать губы, но нельзя было прикасаться к тайне. Мою одежду тоже нельзя было снимать, и я до сих пор кувыркался тут в белой рубашке, как пьяный чиновник. Стоило дойти до молнии на платье, и Настя говорила «нельзя» и отбрасывала меня к началу лабиринта, к нерешительным поцелуям. Я привязывал нитку и шел коридорами, целовал плечи и уши, пробирался к ее глазам и губам. Нужно было найти комбинацию, несколько рычагов, но множество позиций, если не угадываешь, опять оказываешься у порога, если делаешь все правильно, целуешься уже по-настоящему. Губы вспухли и размазались по лицу, пока я блуждал в потемках. Контуры комнаты и наших тел растаяли, тьма залила все формы, но и смех стих. Я уже не надеялся на что-то, но вдруг двери распахнулись, и утро упало на простыни. Полоска рассвета освещала голую Настю, и мне был дан зеленый свет. Я не верил глазам. Я еле стянул рубашку, потому что не было возможности расстегнуть все пуговицы моими неумелыми руками новорожденного. Но, когда я снял штаны, понял, что ничего не выйдет.