Оппенгеймер взял за правило заглядывать к Шеррам дважды в неделю. Дома тоже нельзя было считать взаимозаменяемыми, невзирая даже на то, что все постройки в этой части базы были поспешно собраны по одному проекту. Пэт изо всех сил старалась придать своему дому индивидуальность; для этого предназначались и красно-желтые коврики, купленные у индейцев пуэбло в Санта-Фе, и букетик лилий марипоза в стеклянной вазе на маленьком деревянном столике, и несколько гравюр Одюбона[27] в рамках. Ее супруг Рубби почти все свободное время посвящал наблюдению за птицами.

– О, смотрите, кто пришел! – воскликнула одетая в свободную желтую блузку и мешковатые слаксы Пэт, открыв дверь на его стук. Своим тоном она явно намекала, что он очень давно не навещал дочку.

Оппи указал в сторону кухни:

– Вкусно пахнет.

– Оставайтесь, поешьте, – предложила Пэт. – На вас смотреть страшно: кожа да кости.

Пэт, конечно, не первая обратила внимание на его состояние. Оппи, по общему признанию, превратился в скелет и весил всего сто пятнадцать фунтов. Гровз недавно назвал его доходягой (Роберт и не подозревал, что в словаре генерала имеется такое слово из какого-то низкопробного жаргона), а Боб Сербер на прошлой неделе, говоря о нем, прошепелявил: «Иштошшенный». Даже секретарша отругала его за то, что он живет на табаке и джине. Уже несколько месяцев рядом нет Китти, полтора года с тех пор, как Джин покончила с собой, а тут еще война на Тихом океане, которую только предстоит выиграть, – и все это бремя лежит на его плечах. Не далее как сегодня военный фельдъегерь доставил ему протокол последнего заседания Временного комитета, в котором он участвовал. Там было записано: «Необходимо как можно скорее использовать бомбу против Японии».

И именно Лос-Аламос – за который он отвечал! – все тормозил. «Как можно скорее» означало: как только подчиненные Оппи закончат свою работу. Так что времени не было ни на что, кроме работы, которую нужно было выполнить.

– Не сомневаюсь, что вы готовите замечательно, – сказал он, – но я вынужден отказаться. Нужно возвращаться в кабинет.

Оппенгеймер председательствовал на заседаниях специально созданного Комитета по целям, составлявшего список японских городов, пригодных для бомбардировок. Гровз присутствовал только на первом заседании (на прочих вместо него был его заместитель, бригадный генерал Томас Фаррелл), но до Оппи дошли достоверные слухи, что Гровз пришел в ярость из-за того, что военный министр Генри Стимсон наложил категорическое вето на предложенный в качестве приоритетной цели город Киото. Стимсон с женой еще в 1926 году посетили древнюю и прекрасную бывшую столицу Японии, и теперь он решил, что Киото слишком важен для японцев с духовной точки зрения и поэтому уничтожение этого города недопустимо. А вот Оппи было безразлично, какие города уничтожать – для него все они были просто названиями на карте. Зато он очень не хотел оказаться причиной задержки.

Пэт предложила ему присесть; он согласился и тяжело вздохнул, опустившись на диван.

– Может быть, хотя бы кофе?

– Нет, спасибо, я не хочу.

– По вашему виду не скажешь. Оппи, ну, сами подумайте: что будет со всем этим хозяйством, если вы свалитесь?

Роберт пожал плечами. В таком случае его начальник Гровз и утвержденный преемник Дик Парсонс приложат все усилия, чтобы довести дело до конца, но ведь они не обладают и десятой долей необходимых знаний. Весь этот механизм сложился отнюдь не в лабораториях Секции «Т», а в голове Оппи.

– Не беспокойтесь, я в полном порядке, – сказал он.

Она с сомнением посмотрела на него, но села на стул напротив и отхлебнула из большой чашки, стоявшей на столике рядом с вазой.

– Я хочу поблагодарить вас, – сказал Оппи (эти слова он повторял каждый раз, когда бывал здесь), – за все, что вы делаете для нас.

Пэт приоткрыла рот, чтобы что-то сказать, закрыла, а потом, видимо, решив, что она действительно хочет задать этот вопрос, спросила:

– Извините… Вы имеете представление, когда можно ждать возвращения миссис Оппенгеймер?

– Скоро, – ответил он и добавил, пожав плечами: – Полагаю.

Она поерзала на стуле. На ее лице было выражение, которое Оппи видел у большинства жителей Лос-Аламоса: есть работа, которую необходимо выполнить любой ценой, а личные чувства следует отбросить; в нынешней обстановке даже гражданские должны сражаться. Он посмотрел в окно, выходящее на восток. От здания протянулась длинная тень, а в окне соседнего дома отразился сверкающий шар, похожий на второе солнце. Он не мог обсуждать свою работу даже со своей женой, тем более с Пэт, но почему бы не поболтать несколько минут?

– Вы слышали сегодня Трумэна по радио? – спросил он. – Честно говоря, я совершенно не верю, что он сможет продолжить политику ФДР. Он же просто…

– Оппи! – В этих двух слогах звучало столько неодобрения, что он повернулся к хозяйке, удивленно вскинув брови. – Неужели вы не хотите взглянуть на свою дочь? Она так быстро растет!

Он открывал уже четвертую за день пачку «Честерфилда».

– Да, – сказал он, изумившись вопросу. – Конечно.

Пэт встала и через несколько секунд вернулась, держа на руках крошечную девочку, которая явно должна была с минуты на минуту уснуть. Ребенок был завернут в полотенце с броским чернильным штампом USED. Из-за этих четырех букв Оппи в свое время пришлось изрядно понервничать, убеждая разъяренных жен сотрудников в том, что это всего лишь аббревиатура организации, к которой формально приписан их поселок[28].

Пэт вручила ему дитя, смотревшее карими материнскими глазами, и Оппи, сев поудобнее, взял девочку. Она не испугалась и не заплакала, но крутила головой, оглядываясь на Пэт. На том же столике, рядом с кофейной чашкой и букетом, стояли небольшие часы.

Оппи, не сводя глаз с циферблата, держал дочь на руках и каждые пять секунд чуть заметно покачивал ее, напрягая колено. Как только секундная стрелка описала круг, он вернул ребенка Пэт. Та чуть заметно покачала головой, но взяла Тайк и легонько погладила жидкие младенческие волосы.

– Похоже, она вам симпатична, – осторожно заметил Оппи.

– Я всех детей люблю, – ответила Пэт, – ну а эта крошка – просто ангел. И, знаете, если ухаживаешь за ребенком, даже если он не твой, он все равно становится в какой-то степени родным.

– А вы не хотите удочерить ее?

Пэт от неожиданности открыла рот; рука, гладившая ребенка по головке, остановилась и возобновила свое умиротворяющее движение лишь после того, как Тайк протестующе всхлипнула.

– Что скажете?

– Помилуй бог, конечно, нет!

– Но вы к ней так хорошо относитесь…

– Роберт, Иисус с вами! У нее есть двое замечательных родителей. Как вы можете говорить о таком?

Замечательные родители… Одна просто отсутствует, а второй… Оппи снова уставился в окно и сделал длинную затяжку.

– Потому что я не способен любить ее.

Пэт встала, отнесла ребенка в соседнюю комнату и уложила в колыбель – спать (и, наверно, чтобы девочка не слышала отцовских слов). Вернувшись, она села на то же место.

– Роберт. – Он повернулся к ней, и она продолжила: – Это… Знаете, я, пожалуй, могу вас понять. У вас столько дел, столько обязанностей – на вас же все держится. И вы должны заботиться обо всех нас, а не только о своей дочери. Но… послушайте, я знаю, доктор Барнетт считает, что так будет лучше всего… но я уверена, что если вы сможете выкраивать чуть побольше времени, чтобы быть с Кэтрин, то обязательно привяжетесь к ней.

Она не понимает, она не в состоянии понять. Хилый, болезненный Оппи никогда не дружил с другими детьми, у него не было возможности узнать, как нужно относиться к ребенку. И кроме того, едва успеешь привязаться к кому-нибудь, как этот кто-то…

Он покачал головой, чтобы отбросить эти мысли:

– Я не из тех людей, которые способны привязаться.