– Отстань! – он грубо перебил мать. – Это мое дело! Мое!!! – он уже кричал.

Нина Сергеевна заплакала.

Федор хлопнул дверью. «Что они все ко мне пристали? Ну не хочу я ничего! Ни-че-го!!!» – его разъедала ярость и злость. И самое страшное, что он, забыв про любовь и сострадание, все больше погружался в пучину ненависти. Его ум метался, дух томился!

Свободу Федор воспринял как вседозволенность и нечегонеделание, по вечерам он пил, а до обеда спал. Мать вместе с сестрой каждый день взывали к его разуму, но чем активнее были их попытки, тем яростнее он сопротивлялся. Приобретенный комплекс собственной неполноценности заставлял его бороться за любое вмешательство в свою жизнь.

Однажды, когда он выпивал в подворотне с местными алкашами, теперешними лучшими друзьями, его нашли Васька Петров и Колька.

– Привет, – они обменялись рукопожатиями.

– Федь, ты мне друг? – задал вечный русский вопрос Васька.

– Ну! – Федор мутными глазами посмотрел на товарища.

– Сделай одолжение.

– Ну?

– Че занукал? – разозлился Колька. – Ваське помощь нужна.

– Ну.

– У меня завтра первый тур в «Щуке». – Петров как можно доходчивее старался донести до этих безумных глаз приятеля хоть какую-нибудь информацию. – Отец, конечно, договорился, но сам понимаешь, нужно создавать видимость.

– Ну?

– Так вот, самому в лом. Пошли за компанию?

– Пошли, – Федор пьяно кивнул.

Утром Федор проснулся от того, что кто-то настойчиво тряс его за плечо, голова гудела, пересохшее горло просило пить.

– Ну, просыпайся же! – перед ним стоял Петров с банкой рассола.

Федор жадно прильнул к живительной влаге.

– А ты что здесь делаешь? – Федор мутными глазами смотрел на Ваську.

– Как че?! – разозлился тот. – Ты же мне обещал, что сегодня пойдешь со мной.

Федор смутно припомнил вчерашний разговор.

– Ой, Вась, нет. Иди сам, голова трещит, – и он опять упал на подушку.

– Голова трещит – выпей анальгин! – не отставал тот. – Слушай, ты мужик или тряпка? – взревел друг, сам того не зная, задев Федора за больное место. – Обещал – делай!

Федор поднялся. Бриться он отказался наотрез – из вредности, нужно же хоть в чем-то настоять на своем. Нацепил грязные джинсы и помятую рубашку. Васька скрипел зубами, но молчал.

Уже потом, вспоминая, Федор и сам не мог понять, что это было. Судьба? Или сговор безутешной матери и неравнодушных друзей? Но случилось то, что случилось.

Их человек восемь-десять завели в небольшую комнату, где за большим столом сидело три человека, два старых дядьки и одна моложавая дама. Ребята по очереди читали стихи. Федор прочитал Есенина «Я московский озорной гуляка». Ему даже не нужно было стараться, он и выглядел, и чувствовал себя шпаной.

Затем им предложили представить себя в предлагаемых обстоятельствах, а точнее, сыграть этюд на тему морского купания. Кто-то изо всех сил загребал руками, изображая мастера спорта по плаванью, одна девица даже завертела задом, словно веслом. У Федора болела голова, и он так устал, что просто лег на пол и наслаждался покоем.

– Вы почему легли, молодой человек?

– А я плавать не умею, – Федор смачно зевнул и добавил: – Утонул я.

– Ну, ты даешь! – от души хохотал Васька. – Ты видел их рожи?

Федору стало приятно от похвалы, это помогало ему самоутверждаться.

– Степанов, стойте! – их догнала дама из приемной комиссии. – Вы, конечно, хам! – тяжело дыша, обратилась она к Федору. – Но в вас что-то есть. На прослушивание можете больше не приходить. Постарайтесь сдать экзамены, я беру вас к себе, – и она с гордым видом удалилась.

– Вот это да! – у Петрова отвисла челюсть.

– Да пошла она, – равнодушно махнул рукой Федор.

– Ты чего! Ты хоть знаешь, кто это?

– И знать не хочу. Вась, пошли домой, спать ужасно хочется.

– Это же Майер!!! – благоговейно воскликнул Петров.

Федор, далекий от театральной жизни, только отмахнулся.

– Не, Федь, ты не прав. Знаешь, какая у нее кличка? Геббельс! Чтобы она кого-нибудь похвалила? – и он с явным удивлением посмотрел на Федора. – Наверное, мне еще придется гордиться, что я был твоим одноклассником! – (Сам Петров, проучившись пару курсов, эмигрирует в Америку, где, впрочем, неплохо устроится.)

Искренний восторг Васьки елеем пролился на его зачерствевшее сердце. «А почему бы и нет? Я стану лучшим! И они еще все пожалеют, что бросили меня!»

Нина Сергеевна сидела на кухне и думала, как ей поступить. Федор стал просто невыносим, радовало одно – он хотя бы поступил в институт, не в такой, какой она желала, но это все же лучше, чем армия. Но его вечные пьянки, неприкрытый цинизм и откровенное хамство уже невозможно было терпеть. Ей с трудом верилось, что это ее милый, добрый Феденька.

А вчерашняя выходка сына просто переполнила чашу ее ангельского терпения. Никого не стесняясь, вдрызг пьяный, он привел в дом девицу, и мать была вынуждена слушать их непристойности всю ночь. Слава богу, что гостья убежала рано утром.

«Нет! – сказала себе Нина Сергеевна. – Так больше продолжаться не может! В доме возникла нездоровая обстановка, он хамит мне, издевается над сестрой».

Решение далось ей с трудом. У Нины Сергеевны была еще одна двухкомнатная квартира, которую сразу после их свадьбы с Павлом отец выбил для молодых, но «дети» решили остаться под родительским крылышком, о чем ни разу не пожалели. Квартира долго пустовала, а после бегства мужа Нина Сергеевна стала ее сдавать, что было хорошим подспорьем в их теперешнем скромном бюджете.

Именно в эту квартиру она и решила переселить сына. «Пусть перебесится, его переходный возраст что-то затянулся», – тихо убеждала себя Нина Сергеевна.

Федор открыл глаза и опять почувствовал неприятный, ставший уже привычным, запах во рту, голова шумела и налилась свинцом. Он попытался воспроизвести ход вчерашних событий, какое-то смутное воспоминание не давало ему покоя. «Кажется, вчера я подцепил какую-то „морковку“».

Теперь Федор менял девиц, как перчатки, даже не пытаясь запомнить их имена, про себя он называл их «морковки», вслух – «крошки», это позволяло не запутаться в именах.

«Но вчера я переборщил», – отчаянно подумал он, вспомнив удивленные глаза матери при виде пьяной парочки. Где-то там, далеко, совсем чуть-чуть, кольнули осколки совести, но он тут же перекрыл им кислород. Единственное, что его сейчас мучило: «Куда подевалась „крошка“? Хоть бы уже свалила!»

Он побрел в ванную, потом на кухню. «Кажется, пронесло!» – присутствие ночной спутницы нигде не наблюдалось.

На кухню зашла мать, молча сварила кофе, сделала бутерброды и, дождавшись, пока он поест, обратилась к сыну.

– Ты стал совсем взрослым, – она старалась говорить спокойно. – Думаю, тебе стоит пожить одному. С начала следующего месяца ты переедешь на Полежаевскую, а пока, – она строго посмотрела на сына, – прошу воздержаться от привода в дом девиц. Тебе ведь не понравится, если у меня будут ночевать мужчины.

– Только без нотаций! – завелся Федор.

– Нам больше не о чем разговаривать! – она встала и оставила его одного.

«Ну вот, я стал не нужен даже собственной матери!»

«Надеюсь, я поступила правильно», – думала Нина Сергеевна, вспоминая глаза своего сына.

Федор переехал. Довольно большая двухкомнатная квартира находилась совсем рядом с метро. Перед его переездом мать наняла пару рабочих, которые сделали косметический ремонт, еще она обставила квартиру минимальным количеством мебели.

Федор был немного удивлен ее заботой, ему казалось, что его выбрасывают из дома как надоевшего пса.

– Ну вот, вроде бы все, – Нина Сергеевна посмотрела на сына. – Я оставила себе ключ, буду приезжать по субботам, привозить горячую еду.

«Совесть замучила, обедами откупиться хочешь?» – злорадно решил он и пробурчал:

– Не надо.

Нина Сергеевна с грустью посмотрела на сына.

– Не нужно в каждом видеть врага.

Мать уехала, Федор прошелся по квартире. Спальня, большая кровать, прикроватные тумбочки, комод, темные шторы на окнах. В другой комнате стоял диван, пара кресел, телевизор и у большого окна письменный стол.