Лес был здесь хорош, особенно летом, полный шумов и шелестов, щебета и стрекотанья, пахучий, украшенный полянами, обрываемый внезапными просеками. Андрей Коробицын и мальчишкой не пугался вступать в дремучие дебри, в тесноту стволов и сплетение ветвей, туда, где кроны деревьев, сходясь поверху, поселяют вечный сумрак. Родная толпа могучих сосен, берез, осин, колючих елей, распускающих свои раскидистые ветви до самой земли, окружала его здесь. Каждая рябина, каждая ольха имела для него, как человек, свое отличие, свою примету и указывала верный путь. Он знал, как горящей берестой отпугнуть медведя и по деревьям уйти от волка. Коробицын, как, впрочем, и все в Куракине, — лесовик.
В лесу лучше, чем дома.
Дома дымно и гарно. Маленькое оконце, неровно прорубленное, заменяло трубу. Потолок и стены черны от сажи. Была лошаденка, чтобы возить сено да дрова, была даже корова, были куры. Но хлеб надо было добывать чужой. Жучке и коту Филину тоже голодно. Глядя на них, брат Александр говорил, возвращаясь с работы:
— Питаться хитрó.
Брат был на четырнадцать лет старше Андрея.
Когда брата взяли на войну, Андрей бросил школу и пошел подмастерьем к деревенскому сапожнику, старому бобылю и молчальнику. Щетинистый и неласковый, тот так умел при случае закрутить ухо, что никак нельзя было удержать крик. Был он так молчалив, что даже внушал людям некоторый страх. Казалось, уж если он скажет слово, то слово это будет окончательное и все объяснит. Андрей все ждал от него такого слова. Но старый сапожник молчал.
В те годы мать, маленькая, высохшая, остроносая, но по-молодому быстрая, совсем заработалась и оробела. О чем бы ее ни спросить, все равно она ответит не сразу, а сначала откликнется, выставив вперед ухо:
— Эй?
И лицо у нее при этом такое, словно всю жизнь все только и делали, что пугали ее.
Раньше она еще умела укорять. Когда Андрей шестилетним мальчишкой запел по-птичьи на похоронах отца, она промолвила ласково: «Что песенки попеваешь? Ведь отец помер».
Теперь она ни в чем никого не укоряла и только пуще прежнего била лбом в церкви, в самом белом и самом веселом строении на всю округу. Она, когда и не нужно, всякому готова поклониться, рукой по-старинному касаясь земли. И молча, темными, как на старинной иконе, глазами провожала она каждого нового калеку, возвращенного войной в деревню.
Здешней жизнью владели Таланцевы. Они издавна вели дела с дальними базарами, скупали здесь, продавали там, заезжали и за Лисью гору, и до Тотьмы, и дальше, богатели и на скудной земле. У них — лучшие пашня и покос, и лошади, и коровы, и тарантас, и красивая, узорами изукрашенная изба, особо, из ряду вон поставленная. Урядник и волостной старшина послушны были им, и даже сам становой пристав, если являлся в Куракино, ночевал у них. Для них мир широк, не ограничен Куракинской горой, и лучше не ссориться с ними, лучше уступать во всем, — засудят, засекут, пустят по миру. Мир широк. Огромна родная страна, а люди в ней — как трава примятая. Косило людей всячески и везде — из края в край, и на хорошей и на плохой земле. Война пошла косить тысячами и миллионами. Кому на корм?
Молодого Таланцева отняли от жены и вместе с другими парнями, как равного, забрили в солдаты. Жена выла и причитала, как беднячка, вместе со всеми бабами, и были в этом общем плаче, как в общей беде, мир и согласие. Но здоровая и сильная, как мужик, взятая из богатой привологодской деревни, она умела не только плакать и любить мужа, но и так по щеке хлопнуть батрачку при случае, что щека вспухала. И в сундуках ее копились богатства, которых она никому не показывала. Была она из богатой семьи, но неграмотна.
— С ухватом у печи да с дойником у коровы грамоты не нужно, — так постановила раз навсегда ее мать, женщина властная и тоже неграмотная, каждый год на масленицу наезжавшая в Куракино к дочери.
Андрей боялся жены Таланцева, как боялся всех, кто хозяином ходил по деревне, и нельзя было прогнать этот страх. И еще больше стал он бояться Таланцевых, когда стало известно, что молодой Таланцев отличился в боях. За два года он выслужил четыре медали и три креста. Он прислал жене свою карточку, и жена всем, кто хотел, показывала изображенного на ней героя: молодой Таланцев стоял навытяжку, руки по швам, как по команде «смирно», в новенькой шинели с фельдфебельскими нашивками на погонах, невысокий, но крепко сбитый, и на груди его каждый мог видеть все четыре медали и три креста. С таким справиться нельзя — он и в могиле счастье найдет. Служил он, как говорили, ординарцем при генерале.
В семнадцатом году деревня Куракино, не веря шедшим из широкого мира слухам, продолжала жить по-старому.
Напуганный куракинский мир боялся новизны. Против каждой смущающей вести он ощетинивался, откидывая новость или по-своему переиначивая ее.
В восемнадцатом году, в самом начале, Александр Коробицын вернулся в Куракино живым и здоровым. Он подарил брату берданку, матери — платок, жене — косынку, детям — гостинцы. Привез он и денег, и была при нем винтовка со штыком. И хоть рассказывал Александр мало и осторожно, предпочитая молчать, но все же с его слов окончательно стало ясно, что царя действительно уже нету, что манташевскую дачу действительно пожгли и что почтарю, державшему лошадей для великокняжеской охоты, будет худо.
Через Куракино в недальнее Рубцово проскакал прибывший из-за Лисьей горы отряд с комиссаром во главе и усмирил поднятых урядником мужиков. Урядника убили. Куракино в эти дела не вступило. В Куракине выбрали председателем хилого, негодного в солдаты мужика, и старик Таланцев снимал шапку перед сходом и всем обещал выгоду и дружбу.
Братья Коробицыны вместе ходили к Ваге на медведя и вместе строили новую, светлую избу. Затем Александра взяла на войну новая власть.
Молодой Таланцев вернулся в Куракино уже после гражданской войны. Вернулся он на родину незаметно, — никто не видел, как он явился в деревню. Должно быть, ночью пешком пришел. Стал он совсем непохож на себя — ласковый, добрый и смирный. Выйдя к игравшим в рюхи [15] парням, он первый скинул перед ними военную фуражку, на околыше которой еще светлел след от снятой кокарды, и было в этом жесте нечто столь приятное, не военное, что сразу он внушил доверие, словно жестом этим распрощался раз навсегда со своими медалями и крестами и признал себя мужиком, как все. А когда старуха Коробицына поклонилась ему в пояс, он обнял ее и поцеловал.
В городках он оказался силен, как прежде. В пыли, как в дыму, взлетали чурки, и ребятишки с визгом разбегались, спасаясь от стремительных палок.
На расспросы он отвечал толково.
— За крестьянскую волю в Красной Армии бился, — говорил он. — Деникина и барона Врангеля гнал. Мужику теперь свобода объявлена.
И нельзя было не верить ему.
Был Таланцев хорошо грамотен, грамотней всех в Куракине, и года не прошло, как избрали его председателем волисполкома. Препятствий быть не могло — человек сражался в Красной Армии. Никто не знал, что в затаенном углу хранит Таланцев никому не показанную карточку. На ней снялся он уже офицером — он, хоть и мужик, произведен был в деникинской белой армии в первый офицерский чин прапорщика.
Куракинский мир менялся не быстро. Многие боялись Таланцева по-прежнему и не хотели перечить, когда понемногу он стал опять прибирать все дела и выгоды к своим рукам. Становился он все важней и осанистей. Всегда чисто выбритый, плоскоскулый, он однажды на праздник пришел в белых перчатках. Было время: растопырит он обе свои пятерни — и денщик, подскочив, напяливает перчатки на его короткие и толстые пальцы. Может быть, еще и вернется это время, если вести себя с хитростью.
Идя по деревне, он уже держал некоторую дистанцию между собой и другими и строго глядел на каждого из-под своих негустых рыжеватых бровей — скинет или не скинет нахал шапку? Случилось раз даже, что он не сдержался и ударил по скуле мужика, пришедшего к нему с жалобой. Бил он больно, умело, по-фельдфебельски. Но поскольку он отсыпал мужику в извинение муки, постольку дело забылось.
