— Немного ремонту осталось, — не понял мастер. — На новом месте доработаем — хорош будет.

Странно: первым его делом в войне было разрушение отличного моста, построенного им, вторым — спасение кранов, на которые он нападал недавно с такой яростью. Все — наоборот.

Шерстнев уехал вместе с заводом. Пути были загружены шедшими на восток поездами, навстречу которым шли воинские эшелоны. Диспетчерам приходилось трудно как никогда. Длинный состав с оборудованием завода часто останавливался. На одной из таких остановок Шерстнев вышел из служебного вагона, где ему предоставлено было купе, в шумную толчею перрона. Начальник эшелона говорил какому-то высокому человеку в мягкой шляпе и новеньком макинтоше с чересчур широкими, прямыми плечами:

— Нельзя, гражданин. Поймите, гражданин: это эшелон специального назначения.

Но гражданин ничего не хотел понимать. Он настаивал, горячась:

— Я должен быть в Москве. Неужели вы, инженер, — ведь вы инженер? — не можете поверить писателю? Вот мой документ…

И он совал начальнику эшелона какую-то маленькую черную книжечку. Лицо его, желтое, нездоровое, несколько рыхлое, показалось Шерстневу знакомым. Писатель, нагнувшись, поднял с перрона чемодан и решительно двинулся к вагону.

И тут он увидел Шерстнева.

— Товарищ Шерстнев! — воскликнул он. — Вы меня знаете… — Он назвал свою фамилию. Это был тот самый редактор издательства, который уговаривал Шерстнева написать фантастическую повесть «Мост через Арктику». — Товарищ Шерстнев! — взволнованно говорил он, все еще размахивая своим членским билетом. — Меня не пускают в этот поезд. Я тут был в творческой командировке, мне нужно вернуться в Москву… Я ни в один поезд не могу попасть…

Шерстнев обратился к начальнику эшелона:

— Разрешите посадить товарища писателя ко мне в купе, я знаю товарища…

Начальник эшелона пожал плечами:

— Если вы гарантируете, пожалуйста.

И отвернулся.

Шерстнев увел писателя к себе.

Поезд уже тронулся, а писатель все еще волновался, доказывая, что никакого вреда оборудованию завода он причинить не может, что это прямо нонсенс.

— Нонсенс! — восклицал он. — Абсурд! Я ему документ показываю, членскую книжку, а он как уперся!..

Это был, видимо, очень нервный человек.

Наконец он успокоился немного и вспомнил, что надо поблагодарить Шерстнева. Он стал благодарить его так горячо, что тот перебил:

— Писали здесь?

Писатель махнул рукой:

— Все отложу. Сразу теперь пойду в газету, на радио… А вы? Я вот завидую инженерам, у вас такое ясное дело в руках…

Шерстнев усмехнулся:

— Ну, это вы, между прочим, перехваливаете нас. Какая там ясность, что вы!.. Но вы, наверное, устали, займите верхнюю полку, ехать будем долго. Состав направлен не в Москву, но по дороге пересядем.

Писатель взобрался на верхнюю полку, растянулся там и только закрыл глаза, как поезд остановился, словно это он затормозил его.

Когда он проснулся, Шерстнев сидел у окошка и что-то в полумраке записывал и чертил.

— Где мы? — спросил писатель.

— Все там же, — ответил Шерстнев, не подымая головы, — там же, где вы заснули.

— Что вы говорите! — удивился писатель.

— Не волнуйтесь, — отозвался Шерстнев (с нервными людьми он всегда был удивительно хладнокровен). — Движением мы с вами не ведаем, ускорить все равно не можем. Только вот темно писать, света нет.

— А что вы пишете?

При этом писатель тяжело спрыгнул вниз и сел рядом с Шерстневым.

— Кран, — ответил Шерстнев, — подъемный кран.

Глаза его глядели сердито и обиженно.

— Как? Уже не мосты?

— Кран имеет самое непосредственное отношение к мостам, — ответил Шерстнев.

Писатель спросил:

— А как это?.. Сейчас ведь все только для войны… Вы знаете, все-таки сознание отказывается понимать…

— Без крана вы мост не построите, — перебил Шерстнев, думая о своем. — Кран поднимает и ставит мостовые фермы на опоры. Это тот силач, который помогает нам поднимать такие тяжести, которых ни один человек с места не сдвинет. Но этот силач еще очень неуклюж и неловок, надо этого растяпу обровнять, развить его мускулы, сделать так, чтобы работал он легко и просто.

— Вы хотите создавать гигантов? — сказал писатель.

Но Шерстнев не очень склонен был сейчас к фантастическим образам. Он ответил:

— Фантазировать о мосте через Арктику или о чем-нибудь таком легче, чем сочинить подходящий кран. В условиях войны железнодорожный мост получает огромное значение для переброски войск, снабжения фронта и так далее. Сейчас пришлось нам кое-что разрушить, затем фашисты, отходя, будут уничтожать… Нам необходимо иметь все для быстрого и хорошего восстановления мостов при наступательных операциях; кран нужен как хлеб.

Эти слова: «при наступательных операциях», произнесенные спокойно и уверенно, внушили писателю большое уважение к собеседнику.

— Кран нужен как хлеб, — повторил Шерстнев. — Вы видели, конечно, краны?

Писатель запнулся:

— Да… Это — в порту? Лебедки, такая штука… веревки, на которых груз…

— Веревки? — усмехнулся Шерстнев. — Вы говорите о тросах… Веревки… — Эта ошибка была почему-то интересна ему. — Веревки, — повторил он и оживился: — Вот вы поймите, что я ищу. Я технику отброшу, ее быстро не разъяснишь, хотя она, между прочим, очень проста. Я постараюсь говорить результативно. Возьмем локомотивный кран. Я вам начерчу его. Эта самая «штука», как вы выразились, называется у нас стрелой. Вот опоры… впрочем, все равно ничего не видно. Словом, стрела несет на тросах пролетное строение для установки на опоры, и вылет ее для успешной работы должен быть равен по крайней мере, половине длины этого пролетного строения; зазор не будем считать. Но при таком вылете должен быть точный расчет, чтобы кран не опрокинулся. Вот вам и затруднение. Максимальный вылет стрелы у локомотивного крана грузоподъемностью в семьдесят пять тонн только девять и пять десятых метра, это мало. Вот вам в грубых чертах первый недостаток и локомотивного и других кранов — недостаточная мощность, полезный вылет стрелы мал. Второе — громоздкость, сложность самой конструкции, установки ее, третье — чрезвычайная сложность манипуляций… Вот и мучаешься. В помощь идут все печатные работы, весь практический опыт, все что-то впитываешь в себя: вот человек интересно разогнулся или багор лучше веревки подтянул тяжесть. У меня в записной книжке разные заметки, записал однажды: «консоль фермы», а потом никак не соображу, для чего записал? Что такое привиделось?..

Писатель закивал головой:

— У меня в блокноте тоже есть такая запись — «длинный нос». Какой-то сюжет мелькнул, связался с этим длинным носом, а какой — так потом и не вспомнил. Это бывает.

Шерстнев продолжал:

— А вы говорите: ясное дело. Между прочим, консоль фермы похожа немножко на длинный нос. — Он помолчал. — Наверное, тысячу раз я видел в действии этот свой секрет, но надо отличить его, выделить его, применить к действию. Я верю в колумбово яйцо и в яблоко Ньютона… А вы говорите: ясное дело… Ясное дело — восстановление по старинке…

Писатель сказал:

— Значит, у вас так же, как и в нашем деле? Я, конечно, мало что смыслю в механике. Но вот что иногда приходит мне в голову. Мне думается, что человеческое воображение — самая мощная сила в мире. Если превратить его в энергию, материализовать создания человеческого воображения, то черт его знает что получилось бы, вся ваша механика полетела бы к черту.

— Мое воображение скромнее, — отозвался Шерстнев. — Я — инженер, практик, мое воображение направлено на разгадку законов природы, на применение их в конструкции, потому пойду сейчас в армию, в прорабы, фронтовая работа лучше подскажет решение, чем в кабинетах. Да все равно — не смогу я сейчас усидеть в кабинете…

— Что это такое? — воскликнул вдруг писатель.

Голубовато-зеленое, мертвенное сияние вырвало из мрака за окном вагоны поезда, стоявшего на соседнем пути. Фантастическим светом засветилось небо. Тревожно кричали гудки.