Уличный музыкант,

на серые стены похожий,

на гармошке играл,

играл не для прохожих,

он играл потому, что душа просила,

страстно просила, с невиданной силой!

От его музыки даже дома

серость свою теряли,

и пусть ненадолго, но расцветали

и танцевать пытались —

шатались, шатались, шатались.

А заблудшие кошки

про голубей забывали

и подвывали немножко.

И голуби, не боясь, летали —

крылами своими махали.

Какой-то уличный мальчик

подошёл да сплясал, как мог.

Ну и маленький солнечный зайчик

устоять на месте не смог!

Солнце вылезло из-за тучи.

Распахнулись окна в домах,

в них тётушек целая куча,

головами качали: «Ах!»

Эх, усталость не мука!

Музыкант сыграет на бис.

С тихих улиц исчезнет скука.

И реки людей полились!

Играл музыкант, никто не слушал,

только серые стены домов,

город спал или скучно

было от трелей и слов.

Скучно было от песен милорда,

но он упорно аккорд за аккордом

выводил свои трели.

Вот и каши в печах поспели,

кошки устали мурлыкать.

– А как, музыкант, тебя кликать?

– Меня зовут Боже.

– Боже… На что-то это похоже:

на нимб или на небо.

Ты там по случаю не был?

– Нет, не был, я тут играю.

О небесах слагает

моя дуда и бандура.

– Развелось тут вас, трубадуров! —

ушёл прохожий.

А город взял и отложил

своё молчание.

И помчались

по окнам аккорды!

Ай да, милорд ты!

Не быть тебе боже,

но всё же.

Планета гибнет молодая,

а я иду её спасать,

неизлечимо озорная —

то ли девица, то ли мать.

Покосы, косы и равнины,

леса, зелёные глаза.

Кто знает, помнит моё имя?

Наверное, лишь я сама.

На востоке сказки круче,

на востоке хоровод!

Кто это плечом могучим

подпирает небосвод?

Колесом попёрло небо

прям у моря (не шучу).

Где какие тут огрехи?

В вихрь всё замолочу!

А на золотой повозке

седой дядька с бородой:

Гэндальф серый, Гэндальф белый?

Нет, мой муж, но весь больной.

Не испытывал он чувства вины,

так и шёл от славы до беды.

Даже правда застряла на нём:

– То ли прав он, толь не прав?

– Да, так уснём!

Планета гибла молодая,

а я иду её спасать.

Я не хотела знать, но знала:

лишь на неё силы и трать!

О том как Герда Кая искала —

я, наверное, тоже писала,

и другие сказочные истории.

А чёрствые наши историки

вещали лишь о диктаторах

да о царях узурпаторах.

Мне от этого очень плохо!

Полюбить историка сложно,

я ему о Кае и Герде,

а он о министрах и герцогах.

И ему, видишь ли, не скучно

описывать каждый случай

виселицы или казни.

Историк, он не проказник,

а просто вампир —

о каторгах с упоением мне говорил.

А я на выселках живу.

Зачем-то Герду в гости жду,

и думаю о Кае холодном,

как об историке злобном.

Чем-то они похожи.

Но чем? Ответить несложно.

Эх вы, люди-человеки,

в нашем страшном коем веке

научились вы скучать

дома скучать на диване,

на работе, в метро, трамвае.

И скука была глубокой

от бессмыслия, недомыслия; боком

выходила она в боках,

лень блуждала в глазах.

В нашем странном коем веке

разучились бегать бегом.

Села на поезд, поехала.

В город большущий приехала:

заборы, дома и заводы,

спешащие пешеходы

(озабочены чем-то лица).

И на каждой рекламе «Столица»,

а люди не улыбаются,

лишь за сердца хватаются,

когда телефон звонит.

И ночью никто не спит:

гуляет народ, ему нравится.

Ты в их глазах не красавица.

Не красавица, значит, надо бежать:

ты бежишь, бежишь – не догнать!

Беги, тебя не догонят.

Беги, о тебе не вспомнят,

а значит, ты будешь жить

в чистоте и без скуки,

писать стихи о разлуке

и о душе прекрасной.

Оставь им свой век ужасный.

Некие в коем веке,

разучившиеся бегать бегом,

научившиеся скучать,

им тебя не догнать!

Села в автобус, поехала.

В городок свой тихий приехала:

совсем маленький городок и славный.

Там на каждом доме заглавной

буквой висит «Покой».

Ты плачешь? Да бог с тобой!

Тебя никто не читает,

зато жива и кто знает

какие заветные дали

тебя ещё не встречали.

– Я вижу, ты розы не любишь?

– Что мне блеск холодных роз?

Мне милее жар свободы,

пыл любви и пепел гроз!

Что мне розы у окошка

(мёртвый блеск холодных глаз)

не цветок в горшке любимый,

а под ножницы и в таз.

Я люблю, Мишель, такую

ледяную красоту:

горы, горы, снег и море,

реки, сопки… всё во льду.

Я люблю нейтрино в море,

и в воде с небес звезду.

Видишь, как она сияет?

Я плыву, её ловлю.

– Ты никого не любишь.

Я никого не люблю,

зато могу плакать под утро,

и от слёз моих чистых, не мутных

ручьи побегут и реки,

добегут до того человека,

который скажет: «Люблю»!

Я к нему очень хочу.

Вот ты говоришь, художник:

«Усталое сердце молчит.»

А сердце молчит и строчит,

строчит свои стихи,

а над сердцем душа устало:

«Пустое, брось, не пиши!»

Ты говоришь художник:

«Принцесса надменна, горда!»

Но я не принцесса, я плотник —

в мозолях моя рука.

Журналисты пахнут газетами,

да, да, типографскою краской,

кнопками клавиатуры,

мониторами, фото-раскраской.

А ещё они пахнут снегом,

потому что им всё равно

зима это или лето.

Бегут, сезонам назло!

Журналисты пахнут рассветом.

Они встают в шесть утра,

и невзирая на это,

не сходят, не сходят с ума.

И суета суетою

пахнут, наверно, они.

Двери редакций откроем,

принцессы там и короли.

И от запаха жизни

закружится голова!

В каком веке мы б все повисли?