Таким образом, новорожденная мысль не имеет за собой ничего исключительного. В ней не бывает ничего примечательного, она оказывается у нас под рукой, стоит нахлынуть на нас миру существ, которые демонстрируют общие, объединяющие их черты. Каковы бы ни были наши впечатления – изобилие, разброс, новизна, кричащее многообразие, разум не может не открыться почти сразу, как только он сформировался – как только ребенок готов предстать и поразиться тому, что бросается в глаза отовсюду: общему, связующему, своего рода интерреальности чувственного мира. Конечно, мы всегда имеем дело с отдельными вещами, и тем не менее сквозь оболочку их отдельности всегда просвечивает что-то, что их связывает, и именно это общее в них или в том, что мы можем сказать о них, заставляет нас начать мыслить. Мысль начинается с общего, которое само о себе сообщает. Она начинается еще до всего частного и особенного, что составляет язык нашего обыденного общения и заслоняет от нас событие. Мысль родилась не из изумления, не из шока перед чем-то экстраординарным; она вышла из лица, голоса, камешка, игрушки и всего того, что связывает их с остальным миром. Отправным пунктом нашего мышления послужила общность вещей, на которые «наткнулась» (cadit) наша способность чувствовать. Аристотель утверждал, что философия начинается с удивления. Философия – может быть. Мышление – нет. Мыслить значит наткнуться на вещи.

3. Неожиданным образом это разрешает другой вопрос, на первый взгляд курьезный, но на самом деле ключевой для этики и политики: почему все люди мыслят? Или, скорее, так: почему человек, каждый человек, научается мыслить (из чего следует, что абсолютной глупости не существует)? Как бы ни складывалась, как бы ни разворачивалась, к чему бы ни приводила жизнь человека, мы не найдем такого, кто был бы лишен способности мыслить, пусть даже в его памяти и не осталось никаких следов от первых шагов мышления. Почему? Да потому, что все люди чувствуют, – или, точнее, подсказывает нам Аверроэс, потому что все осязают.

Мы видим, мы слышим, мы чувствуем запахи, и нет недостатка в текстах, превозносящих то или иное чувство и настаивающих на его первостепенном значении; но когда дело касается мысли, формирования знаний, именно осязание открывает нас миру реального, и это меняет всё. Почему? Да потому, что осязание – это определяющее чувство животного, без которого его просто нет. Тело, которое не осязает, – труп. Как объясняет Аристотель, осязание – это единственное чувство человека, утрата которого приводит не просто к ослаблению восприятия, но к распаду самого чувствующего существа. Когда я слушаю, когда смотрю, я ставлю на карту один из своих органов, а когда трогаю что-то, на карте вся моя жизнь. Осязание – это чувство, из которого проистекает жизнь, и тезис сводится к следующему: ни один человек не лишен мысли, поскольку, будучи живым, не может не осязать.

Мы можем спокойно прожить жизнь без метафизики, без повода или желания обратиться к этой форме мышления, но не осязать мы не можем, и осязание, хотим мы того или нет, преобразуется в знание, пусть даже элементарное. Я есмь, следовательно я осязаю; я осязаю, следовательно я мыслю, – такое напрашивается рассуждение, и его сопровождает красивый парадокс: ни один человек не лишен того, что, собственно, делает его человеком, но как раз постольку, поскольку он делает то, что делает животное. Пусть по-своему, отзываясь мыслью на свои ощущения, но я начинаю быть человеком потому, что, как любое другое животное, трогаю что-то. Разум часто сравнивали с рукой, но именно с той, что отличается от лапы своей исключительной способностью схватывать, использовать, манипулировать. Возможно, на самом деле всё гораздо проще. У любого из нас разум рождается в осязающей руке, в соприкосновении или столкновении тела с чем-то еще.

Но если мысль зиждется на способности осязать, необходимо уточнить, углубить, а возможно, и пересмотреть то, что было сказано ранее. Пусть мысль возникает при восприятии общего в обычном предмете, на который чувство «натыкается», это не значит, что она отрешена от мира, безразлична к нему. Всё ровно наоборот. Осязание есть фундаментальная способность животного, позволяющая ему выживать, защищаться, оценивая во время перемещений, что для него полезно, а что вредно. Ощупывая что-то, животное-человек спасает себя. А это значит, что первая мысль, мысль-касание, мысль общего через соприкосновение, всегда по сути своей связана со спасением. Мысль усиливает защиту; она противоположна безразличию или незаинтересованности. Мысль рождается не из спокойного удивления в безопасном мире, в укрытии, под защитой от угрозы. Мысль возникает в момент касания предмета, и, каким бы ни был этот предмет, каждое прикосновение значимо. Мы движемся на свой страх и риск в мире, полном добыч и ловушек; и мысль возникает через осязание как сублимация наших атак и уклонений. Всякая мысль есть управление касанием, столкновением, влиянием, глотком. Мы думаем, все думают, потому что нам нужно пить, а вода может быть как источником жизни, так и ядом.

1. Я не чувствую опасности. Я не вижу неприязни врага, нежности друга или любви в теле того, кто меня любит. Всё это я оцениваю. Между ощущением и осмыслением есть оценивание – первый пробуждающий импульс мысли, без которого дело не обходится никогда. В арабском есть глагол wahama, означающий «сформировать представление о чем-либо», а его латинским эквивалентом может быть aestimare или existimare. Оценивание – способность животных, но также и человека, добавляющего к ней разум (не без трений, ведь каждая из двух способностей отстаивает свою уникальность и хочет существовать независимо). Наиболее известный пример, иллюстрирующий способность оценивания, принадлежит Авиценне: это овечка, убегающая от волка, который, как она опасается, причинит ей вред. Она видит лишь шерсть, цвет, движение; слышит только рычание, но чует в этих признаках смерть: она сразу «оценивает» враждебность другого животного, так же как противоположным образом оценивает и заботу своей матери, по которой тоскует. Но что на самом деле она улавливает и благодаря чему? Что может представлять собой сколько-нибудь значимая овечья мысль?

2. Для Авиценны способность оценивать располагается в центре мозга, рядом с воображением и памятью: это wahmiyya, оценивающее. Его исключительная функция заключается в схватывании в чувственном того, что по-арабски называется ma‘nâ, а по-латыни передается соблазнительным, но вводящим в заблуждение intentio. Термин ma‘nâ не поддается переводу, и это осложняет дело. Исходно он означает стоящий за словом смысл, то, что мы имеем в виду, когда говорим. Стало быть, оценивать – значит улавливать в чувственном то, что чувственное хочет сказать, часть того, что оно означает, часть его смысла. И это – ma‘nâ, intentio, волчья враждебность, моя нежность к матери – часть реальности, отдельный объект, который, будучи таковым, требует от нас особого качества, способного воспринять его добавочный характер. В чувственном, даже до вмешательства разума с его сетями, есть нечто большее, чем оно само. В ощущаемом есть оцениваемое. Всякая чувственно воспринимаемая реальность содержит в себе измерение, которое, строго говоря, не дано чувствам, само по себе нематериально, но проявляет себя только через конкретную вещь, являясь ее, скажем так, сингулярным, привязанным к обстоятельствам, свойством. Оценивать – значит улавливать в вещи этот сопряженный, совпадающий с нею аспект, воспринимать в ощущаемом нами предмете это не данное чувствам качество и выделять его, чтобы соответствующим образом реагировать. Так делает животное, так делает человек всякий раз – иначе говоря, всегда, – когда «чувствует» симпатию или отвращение, когда в конкретной ситуации оценивает, что для него полезно, а что вредно.

Мир – не декорация, не отдаленная от нас сцена, он всегда больше своей ощущаемой данности, своего первого плана, и мысль позволяет оценить и представить себе это. Однако оценивание не добавляет глубины, оно не обогащает наше пространство восприятия чем-то уникальным, показывая больше, а поляризует его. Позволяя увидеть то, что перед нами, как какое-либо (враждебное, вредное, приятное, охраняющее и т. д.), оно освобождает нас от ложной нейтральности вещей. Жизнь, открывающаяся благодаря этой мысли, – не предмет холодного противостояния лицом к лицу, это жизнь, вовлекающая в конкретно-реальное, напряженное соотношение сил, желаний, согласий и разногласий. Оценивать вещь – значит определять не что она есть, а что она значит, что она значит для меня здесь и сейчас. Да, волки охотятся на овец. Но для конкретной овечки важна враждебность конкретного голодного волка. Оценивание – это, по существу, ситуативное мышление движущегося тела, внимательного к тому, что происходит вокруг него. Таким образом, ma‘nâ, значение, воспринимаемое индивидом в дополнение ко всему остальному, не является неким общим, абстрактным свойством, объективно заключенным в вещи как таковой; это то, что в этом свойстве заговаривает с ним в среде, сформированной его психикой и телом. Дополнение, каким является оцениваемое, это коннотация, подтекст. Мысль выводит нас из прозы мира.