Я учился на первом курсе факультета журналистики.

Было начало сентября. Днем, после занятий, я подался в ближайшую от университета редакцию и — прямым ходом к главному редактору.

— Я журналист, — выпалил с порога и только после этого поздоровался.

Главред смерил меня взглядом.

— Статью, что ли, принес?

— Нет.

— Тогда с чем пожаловал?

— Хотел бы сотрудничать с вашей газетой… и помаленьку продвигаться вперед.

Губы главреда тронула улыбка.

— О чем можешь написать?

— О чем угодно.

— Но ты еще молод… Умеешь ли разговорить людей, найти общий язык?…

— Я даже собачий язык знаю… — брякнул я в ответ.

— Ну, тогда ступай и возьми интервью у собаки, — подхватил главред, не без иронии оглядев меня. — Понравится — опубликую.

— Ладно! — я решил не отступать. — Через недельку приду. — И вышел было из кабинета, но главред окликнул:

— Ты что, действительно знаешь собачий язык?

— Не знал бы — не говорил.

Он помедлил, пригляделся, явно заинтересованный, и огорошил вопросом:

— Тогда скажи: как на собачьем языке называют родину?

— Объедки…

— Что-что?!

— Объедки!… — я в упор взглянул на него. — Если нет больше вопросов, позвольте откланяться.

— Имей в виду, — буду ждать!

Из редакции я прямиком потопал в наш старый квартал и стал искать бездомную дворнягу Гыллы Кёпек, то есть Лохматого Кобеля. Кинулся туда, сюда — нет псины. Приуныл, но не отчаялся. Вспомнил, что чаще всего Гыллы Кёпек дрыхнет где-нибудь на старом кладбище, двинулся туда, но и там не нашел. То ли в воду канул, то ли вознесся… Я невольно глянул на небо, а там, с севера, нависла мохнатая туча, смахивающая на нашу дворнягу. Ну, точь-в-точь — и голова, и морда, и хвост…

Откуда-то возник пожилой мужчина, завсегдатай этого скорбного места.

— Салам-алейкум.

— Салам!… — воспрянул я. — Скажи-ка, дядя, где твой дружок?

— Нет у меня никаких друзей, окромя Гыллы Кёпека.

— Так и я о нем!…

— Ну, коли так — пошли…

Мужчина повел меня через лабиринты оград.

В округе этого дяденьку всегда видели с мохнатым псом и считали, что Гыллы Кёпек принадлежит ему, но пес был ничей и принадлежал только самому себе.

Вдруг мужчина остановился.

— Запарился… — сказал он и, скинув рубашку, примостился на опрокинутом надгробье. — Где бы ни шастал, скоро объявится. — Извлек из замызганной торбы кусок сухаря и стал глодать.

Я обратил внимание на его мохнатый торс — как в меховой куртке сидел передо мной. Может, потому они и сдружились, мохнатый пес и мохнатый дядька…

Он поперхнулся, жесткий сухарь драл горло. И еще я заметил, что на земле возле камня, на котором он сидел, отпечатались очертания собаки. Похоже, они днюют и ночуют вместе.

Он почувствовал мое нетерпение:

— Не томись. Где бы ни шлялся, придет, пора… — Достал кусок хлеба, побольше прежнего, положил рядышком. Для пса, что ли?

— У тебя нет родни? — спросил я.

Отозвался не сразу. Пошарив взглядом по моему лицу, сказал:

— Ни души, кроме этой собаки. — Поглядел на отпечаток на земле. — Круглый год, считай, мы вместе. Прикипели друг к другу… Этот пес с другими собаками не знается, бродит один-одинешенек, а вечерами, значит, здесь встречаемся. Такой псины на веку не видел, все понимает, прямо как человек.

Я незаметно оглядел своего собеседника. Одежда его больше смахивала на дерюжную торбу. Вроде его взяли и запихнули человека в грязную торбу, да не

завязали — голова торчит, дышит.

— А в чем дело? — спросил он. — Может, я смогу…

— Нет, нет, я должен увидеть именно собаку.

— Так у нас никаких тайн друг от друга. Если хочешь ее забрать — не пойдет. — Помолчав, повторил тверже: — Ни за что не пойдет!

Я присел перед ним на корточки.

— Видишь ли, я пришел взять у нее интервью… Ну, то есть поболтать…

— А-а… Пес он смышленый. Очень. Не потому, говорю, что дружим.

— В газете напечатаем. Фотокарточка найдется?

— Откуда? У нас ни кола, ни двора, а ты — фотокарточка!… Ничего, отведешь — щелкнут.

— Так не пойдет же, говоришь.

— В моей компании не станет артачиться. А вот и он!

Откуда ни возьмись явился Гыллы Кёпек. Подошел, обнюхал приятеля, дружелюбно завилял хвостом. На меня — ноль внимания. Наконец, бросил хмурый взгляд, сел на задние лапы, перевел взгляд на своего друга, и они обменялись улыбками — собачьей и человечьей. После этого Гыллы Кёпек опять уставился на меня — выжидающе и вопрошающе. Мол, с чем пожаловал?

Я присел на камень, достал бумагу, перо и говорю:

— Представьтесь, пожалуйста.

— Гав! Гав! Гав!

— Понимай: «Сукин сын», — пояснил лохматый мужчина.

— Не беспокойся — я усек. — И продолжил «беседу». — Род занятий?

— Бродяга.

— Дата рождения?

— У нас такого не водится. Мы — собачье отродье.

— Эх, сынок, ты с ним не по-человечьи говори, а по-собачьи, — вмешался в разговор Гыллы Киши, то бишь Лохматый Мужчина. — И вопросы задавай по собачьей части. А то махнет хвостом — и привет…

Сбитый с толку, я примолк, огляделся.

На этом кладбище уже давно не хоронили. Наверное, потому его называли старым. Тишина стояла пронзительная. Безмолвие на старых кладбищах тяжелей, чем на новых.

Думая об этом, я вместе с тем искал вопрос для четвероногой твари. А ведь надо еще выудить из нее ответ… Отступать-то некуда: дал слово редактору — вот и выкручивайся!

— Лохматый, как ты относишься к людям? — спросил я.

— Откровенно? — прочел я в собачьих глазах.

— Ну да.

— Не обидитесь? — мне показалось, что пес ухмыльнулся.

— Нет… я-то не обижусь, а вот твой… ваш друг… — я кивнул на Лохматого Мужчину. — Он ведь тоже человек…

Пес замотал головой: — Он не человек… а мой друг.

Судя по выражению лица Лохматого Мужчины, ответ пришелся ему по душе, а вот я почувствовал себя совсем одиноким.

Пес заскучал, потерся мордой об колено человека. Тот сразу встал, натянул на себя свою дерюгу и снова сел. Я обратил внимание на грязную торбу у его ног. Мне показалось, что торба шевелилась, что в ней торкается кто-то, быть может, дитя Лохматого Мужчины. Рассеянно блуждающий взгляд наткнулся на маленькую опрятную могилку неподалеку от нас. Она была величиной с эту самую торбу, а надгробье — непомерно большое. Я подумал, что эта глыба отягощает могилку: камень на детской могилке должен быть поменьше… как само дитя… И вообще, почему бы не отвести отдельное место для упокоения детских, рано отлетевших душ? А здесь над маленькими, чуть не сказал «пухленькими» могилками надзирают большие могилы взрослых и старых, стесняют их свободу, неволят, тогда как заточенным в них детским душам, быть может, хочется… ну, поиграть, побаловаться…

Я снова уставился на рваную шевелящуюся торбу, уже почти уверенный, что в ней заключено дитя, чадо Лохматого Мужчины, чья голова торчала из большой дерюжной торбы.

Если бы не взлаял пес — густо, зычно, я бы не скоро пришел в себя.

— Ваше отношение к людям, — торопливо проговорил я.

Пес зарычал. И я понял это как: «Люди взбесились».

— Но ведь бешенство — собачья напасть…

— Взбесившийся человек хуже собаки… С нами это случается редко, а вот вы… Вдруг, взбеситесь целой страной и набрасываетесь на другую страну… Люди ниспосланы на землю в наказание… — угрюмо прорычал пес. — Вы и нас обманули…

— Мы?

— Да, — пес ощерил пасть. — Мы ведь волчьего племени. Слышишь, человек — волчьего! А вы стали скармливать нам объедки, привадили, приручили и бросили на произвол судьбы. Вместо молчания и воя мы научились лаять. Вот и долаялись, догавкались. Волчья порода обратилась в сукиных детей…