Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович 

I.

   Жаркий летний полдень. Солнце печет так, что всякая живая тварь попряталась по разным тенистым уголкам. Один Иван Петрович оставался на террасе своей дачи и продолжал лежать в кресле-качалке на самом пекле.    -- Дядя, с тобой сделается солнечный удар,-- предупреждал время от времени свежий женский голос откуда-то из-за спущенной занавески.    -- Пусть...-- хрипло ответил Иван Петрович, продолжая лежать на солнце.    -- Наконец ты просто изжаришься в собственном соку, как хороший бифштекс!    -- Бифштекс вещь недурная...    -- Дядюшка, миленький, нехорошо упрямиться!..    -- Отстань!..    Пауза. Где-то сонно жужжит одуревшая от жара муха. Иван Петрович жмурится и закрывает глаза, но благодетельный сон не хочет осенить его своим темным крылом. В сущности говоря, Иван Петрович невозможный человек, что он и сам сознаёт, как отлично сознаёт и то, что он не может быть не Иваном Петровичем. Так уж жизнь сложилась... Единственное достоинство, которое он приписывает себе -- это то, что он остался старым холостяком... Теперь он живет на даче со своей племянницей Еленой Васильевной, которая случайно заехала навестить его да как-то так и осталась у него. Присутствие молоденькой девушки много скрасило холостое одиночество Ивана Петровича, но он из упрямства не хочет сознаться в этом и постоянно ссорится с гостьей из-за всяких пустяков, а больше всего из-за кушаний. Почему, например, сегодня проклятыя зеленыя щи, а не ботвинья? Он терпеть не может вот именно этих зеленых щей и должен их есть, потому что так хочет Елена Васильевна. А если он, Иван Петрович, хочет батвиньи? Вообще глупо и еще раз глупо... Зачем, например, исчез его халат? Елена Васильевна не выносит халатов и потихоньку стащила у него любимую вещь. Что она такое ему: мать, жена?.. Вот теперь с утра и залезай в костюм из китайскаго шелка и целый день ходи, как связанный. Иван Петрович был недоволен и собственным подчинением и капризничал, как слабонервная женщина, что, повидимому, доставляло Елене Васильевне удовольствие. Да, он часто капризничал, потому что было на ком сорвать расходившееся сердце, а Елена Васильевна умела так хорошо уговаривать. В азарте Иван Петрович начинал кричать тонким голосом, закатывал глаза и отчаянно жестикулировал, что выходило со стороны очень смешно. Кипятился он из-за всяких пустяков, придирался то к кучеру Андрею, то к горничной Дуняше, то к кухарке Матрене.    -- Дядя, печенка у вас испортится...-- хладнокровно замечала Елена Васильевна, когда они были одни.    -- Вы меня хотите уморить!-- стонал Иван Петрович.-- Это какой-то заговор...    -- А вы до сих пор еще не догадались, что окружены предателями и злодеями?    Когда Иван Петрович был в хорошем расположении духа, он ласково смотрел на племянницу и говорил:    -- Ну, иди, Буянка, я тебя поцелую.    Но "Буянка", в свою очередь, не выносила нежностей вообще и уклонялась от родственных поцелуев, а Иван Петрович только вздыхал и погружался в мрачное раздумье. В пятьдесят лет он выглядел совсем стариком,-- толстый, обрюзгший, седой, с желтым лицом и мутными глазами. Когда-то он был молодцом, но безсонныя ночи, красное вино и безпорядочная жизнь превратили его в развалину. "Неужели жизнь прошла,-- часто думал он в ужасе, чувствуя, как холодеет от одной мысли о старости,-- и впереди ничего, ничего, ничего?"... А Елена Васильевна еще смеется над его капризами и вообще дурным расположением духа. Посадить бы ее в его кожу, тогда... э, да что тут толковать: каждый дурак по-своему с ума сходит. Разве Иван Петрович когда-нибудь жил? Это была фикция, мираж, самообман, а не жизнь. Да и все другие тоже... Прожить целую жизнь в губернском городе Чащилове и умереть в нем -- разве это не трагедия? А между тем существует голубое южное небо, чудеса цивилизации, те заветные уголки, где жизнь кипит ключом. Всего один раз попал Иван Петрович в провинцию да так и похоронил себя в ней, точно застрял в болоте. Ведь это наконец обидно, тем более, что он никогда не думал именно так пройти свой жизненный путь. Единственным утешением оставалась газета, служившая отдаленным эхом творившейся где-то жизни. Да, где-то люди живут, волнуются, работают, добиваются успеха и находят свое удовлетворение. Эх, да что тут говорить, когда процесс жизни сводится на халат и ботвинью, как в данном случае, когда Иван Петрович сердился на свою "Буянку" и хотел досадить ей хоть тем, что жарился на солнце: пусть чувствует. Буянка и чувствовала, но тоже выдерживала характер. Иван Петрович слышал ея осторожные шаги и сдержанный смех, и его разбирала злоба. А ей смешно, ей это нравится, так он на зло ей заживо изжарит самого себя на солнце.    -- Да-с, и буду жариться на солнце,-- упрямо повторял уже про себя Иван Петрович, споря с невидимым противником.    В зале послышалось глухое бормотанье, щелканье и свист, а потом неистовый крик: "Что? как? почему?...". Это Буянка травила стараго попугая Карла Иваныча старой собачонкой Колдунчиком, которая сначала взвизгивала, а потом залилась азартным лаем, захлебываясь старческой собачьей хрипотой. Но и этого было мало: к Карлу Иванычу и Колдунчику присоединилась обезьяна Форсунка, которая ворчала и дико вскрикивала. Этот концерт покрывался заразительным девичьим смехом и аплодисментами    -- Браво, Карл Иваныч!.. Колдунчик, пиль... Ха-ха-ха!..    Взбешенный этой травлей, Иван Петрович вскочил со своей качалки, скомкал газету и ринулся в залу, как разяренный кабан. Остановившись в дверях, он мог убедиться собственными глазами в произведенном Буянкой скандале: в углу, в клетке, неистово орал Карл Иваныч, поднимая вылинявшия перья, а на него наступали Колдунчик и Форсунка. Сама Буянка в качестве публики громко аплодировала.    -- Это... это...-- заорал Иван Петрович, принимая угрожающую позу.-- Это свинство, чорт меня возьми!..    -- Что? как? почему?..-- орал Карл Иваныч.-- Карраул!..    -- Как вы сказали, милый дядюшка?-- спокойно спросила Буянка.-- Свинство? К чему такая откровенность... Колдунчик, пиль!..    -- Послушайте, Елена Васильевна, всему есть известныя границы!.. Да-с! Вы из моей квартиры делаете какой-то разбойничий вертеп...    -- Совершенно неуместное выражение, то-есть неподходящее к данпому случаю. Вы могли сказать, что я устроила вам кошачий концерт, а то: вертеп. Что такое вертеп?    Молодое лицо Буянки оставалось серьезным в разгар всевозможных дурачеств, как было и сейчас. Она строго и спокойно смотрела на дядю своими темно-серыми глазами, и только в углах серьезно слолсенных губ спряталась неуловимая улыбка. Светло-русые, слегка вившиеся волосы находились в большом безпорядке, придавая обладательнице этой головки вид маленькой колдуньи. Простенькая ситцевая кофточка, широкий кожаный пояс и темная юбка составляли обычный домашний костюм Буянки. Контрастом являлись только настоящие парижские ботинки с узким носком и низким каблуком: шикарная обувь была слабостью Буянки. Первое впечатление, которое производила девушка, скорее было не в ея пользу,-- есть такия лица, в которыя нужно вглядеться, чтобы понять их скрытую внутреннюю красоту. Именно такое лицо было у Буянки: неправильное, с мягким носом, с размякшим овалом нижней части, с подвижными тонкими бровями. Что было у ней безусловно хорошо, так это голос -- чарующий, ласковый, с полными бархатными нотами и такими милыми переходами из одного тона в другой.    -- Если я нелитературно выражаюсь, то ты еще более нелитературно себя держишь,-- ворчал Иван Петрович.-- Скажи, пожалуйста, на что это походит? Колдунчик, тубо!.. Карл Иваныч... Форсунка, мерзавка!..    Вместо ответа Буянка подхватила его под руку и подвела к зеркалу.    -- А это на что походит?-- спрашивала она, указывая на глядевшую из зеркала физиономию.-- У, какая бука... Миленький дядюшка, не хорошо сердиться!.. Посмотри, какия морщины на лбу и около глаз, а нижняя губа надулась. Не одобряю... Не хорошо делать сердитое лицо! Ну, будет дуться... Миленький, хороший, улыбнитесь!.. Еще немножко...    -- Отстань!..-- сердито отмахивался Иван Петрович, стараясь отвернуться от зеркала.    -- Когда сердятся, то кажутся еще старее, дядюшка, а тебе, наверно, хочется быть молодым... да?..    -- Кажется, я еще не настолько... гм... вообще...    -- Ага, я попала, кажется, в слабое место?..    Буянка только хотела расхохотаться, как вдруг остановилась и проговорила совершенно серьезно:    -- Послушай, дядя, я часто смотрю на тебя и все хочу спросить...    -- Вероятно, какую-нибудь глупость?    -- Нет, говорю совершенно серьезно... Я часто смотрю на тебя и думаю: ведь женщины любили вот это лицо, эти глаза, волосы?    -- Сделаем такое предположение... но что же из этого следует?    -- Ах, меня это ужасно мучит... Да, мучит. Мне кажется иногда, что какия-то тени проходят по нашим комнатам, такия грустныя женския тени, с опущенными глазами и недосказанными словами на губах. Ведь ты, милый дядюшка, самый скверный эгоист, а где же оне, которым ты клялся в вечной любви, которых ты ждал с замирающим сердцем, для которых выучивал нежные стишки и которых наконец обманывал более или менее успешно?.. Помнишь ту фотографию, которая висит в кабинете, там ты такой красивый, в глазах уверенность, в складе рта доволество. Такого мужчину, право, можно полюбить, и я попимаю тех женщин, которыя делали тебе глазки, вызывающе смеялись и шептали тебе разныя глупости. Бедныя, оне сейчас уже в таком возрасте, когда серьезно раскаиваются в своих собственных грехах и поэтому, вероятно, так охотно обвиняют в маленьких слабостях всех остальных смертных.    -- Елена Васильевна, скажу вам то, с чего начал: вы говорите глупости...    -- А если мне хочется знать? Мне мало одной моей жизни, и я хочу знать, как жили другие... Я хочу жить десятью жизнями. Наконец, что такое женщина: воплощение слабости. Разве мы узнаем когда-нибудь жизнь? Нам все запрещено, все неприлично, все запечатано семью печатями, кроме кухни, детской и модных магазинов.    -- И хорошо сделано, а иначе... ну, да об этом не стоит и говорить. Каждый человек сумеет наделать достаточно глупостей, будь он мужчиной или женщиной...    -- Это не ответ...    -- Послушай, ведь это мальчишество! Не могу же я, в самом деле, разсказывать такия вещи... Гм... Одним словом, ты забываешь, что ты, прежде всего, женщина, а в частности девушка.    -- Я отлично знаю это слово, которое отгораживает все, как монастырская стена.    -- И к лучшему: не всякое знание хорошо. Девичья скромность в тысячу раз лучше нашей мужской опытности...    -- Договаривайте: женственность, невинность -- словом, целый арсенал жалких слов!.. Ведь узнает же ваша женственная и невинная голубица когда-нибудь все и узнает всегда слишком поздно... Тебе, дядя, просто стыдно, и ты прячешься вот за эти жалкия слова.    -- Разве с тобой можно разговаривать? Одним словом, сорванец...    -- А вы мне отравляете жизнь!.. Колдунчик, пиль!.. Форсунка, Карл Иваныч!..    Притихнувшия животныя только ждали этого сигнала и подняли снова ужасный гвалт. Карл Иваныч смешно топорщился на своей жердочке и отчаянно вскрикивал: "Что? как? почему?". Форсунка ворчала, оскалив зубы, а Колдунчик лаял с приступом, выкатив глаза.    -- Что же это такое?-- взмолился Иван Петрович, затыкая уши.-- Елена Васильевна...    Поднятый гвалт опять покрывался дрожью молодого смеха,-- Буянка хохотала заразительно, как русалка. Иван Петрович пробежал несколько раз по комнате и, быстро повернувшись на каблуках, остановился, протянул вперед правую руку и трагически произнес:    -- Вон! Сейчас же вон из моего дома, сударыня!..    -- Дядя, ты теперь ужасно походишь на памятник Барклая-де-Толли! Еще немного отставь левую ногу... ха-ха!..    -- Вон!..    В этот момент в дверях гостиной показался молодой человек в пестрой летней паре и нерешительно остановился. Бритое актерское лицо посмотрело на происходившую сцену весело улыбавшимися глазами. Буянка первая заметила гостя, а Колдунчик с визгом полетел к нему в ноги, точно запущенный кубарь.    -- Извините, что я вошел без доклада...-- оправдывался гость, отбиваясь ногой от собаки.-- Двери отворены...    -- Что? как? почему?-- заорал неистово Карл Иваныч...