Человек должен быть хорошо одет, сообразно возрасту и положению, иначе подумают, что он презирает окружающих. Недаром граждане Падуи почитали за обиду себе, когда какой-нибудь венецианский дворянин появлялся у них в одеянии до пят, точно выехал в деревню. Одежды должны быть тонкого сукна, но этого мало: надобно по мере сил приноравливаться к обычаям граждан и поспевать за модой, пусть даже новая одежда окажется или покажется менее удобной и изящной, чем старая. И опять же: если все в твоем городе окоротили волосы, не отращивай космы, или если все бородаты, не вздумай гладко бриться, ибо идти наперекор людскому обычаю допустимо лишь тогда, когда того требует необходимость, как о том будет сказано ниже, затем что это возбуждает в людях неприязнь более, чем любая дурная привычка. В такого рода делах должно не противиться общепринятому обычаю, но в меру ему угождать, дабы не оказаться единственным на всю округу, кто носит кафтан до полу, когда у других он чуть ниже пояса. Как люди глазеют на чересчур курносых, иными словами, на таких, кого природа скроила не по общей мерке, так они глазеют и на тех, кто одевается наперекор принятым обычаям, по собственной прихоти: отпускает длинные волосы, коротко подстригает или бреет бороду, носит скуфью или эдакий широченный берет на немецкий манер: таких люди обступают, точно кулачных бойцов, вышедших помериться силой со всей округой. Надо еще следить за тем, чтобы одежда была ладной и хорошо пригнанной; тот же, на ком одежда сидит так, будто не на него сшита, выказывает одно из двух: либо, что его не заботит, приятен он или нет другим людям, либо, что он не разумеет, что есть изящество и мера. Самый вид его наводит на мысль, что ему мало дела до людей, отчего те не слишком его примечают и жалуют в обществе.

VIII

Иные смущают не видом, но таким поведением, что их нет возможности терпеть: от них всегда только неудобство, помеха, морока всей компании. Никогда-то они вовремя не готовы, никогда не собраны, все-то им не по нраву: скажем, гости идут к столу, кушанье поспело и подана вода для рук, а им как раз подавай письменный прибор или урыльник, или они желают совершить моцион и вопрошают: — Что нынче так рано? Нельзя разве обождать с обедом? Куда, право, торопиться? — стесняя все общество и считаясь лишь с собой, со своим удобством, по обыкновению людей, которым насчет ближнего и малейшее беспокойство не западет в душу. Мало того, они еще всюду притязают на преимущества перед другими: всюду подай им лучшие кровати в наилучше убранных спальнях, сажай их на самые удобные и почетные места, угощай и обхаживай вперед всех других. Им же ничто не по вкусу, разве одно то, что они сами для себя выберут, от прочего они воротят нос и пребывают в уверенности, что все обязаны дожидаться, покуда они соберутся откушать, выехать на прогулку, поиграть или развлечься. Иные же причудливы, привередливы и строптивы до того, что им ничем нельзя угодить, и, что им не скажи, на все они отвечают насупясь, притом без конца брюзжат и бранят слуг, истощая терпение окружающих: — Как ты смел поднять меня ни свет ни заря? Не видишь разве, что башмаки грязны? — или: — Что же ты не пошел со мной в церковь, скотина? Погоди, начищу я тебе рыло. — Неприличные и возмутительные замашки, каковые упаси боже перенять, ибо веди себя так человек даже не по злобе, а по бездумью, и будь он в душе исполнен кротости, он неминуемо оттолкнет от себя окружающих, которые сочтут его поведение высокомерным, ибо высокомерие это и есть неуважение к другому, а люди, о чем я уже говорил, желают, чтобы их уважали, стоят они того или не стоят. Не так давно жил в Риме мессер Убальдино Бандинелли,^[397] человек высоких достоинств, острого ума и глубоких познаний. Он говаривал, что по пути в Курию и обратно ему встречается множество придворных, прелатов и вельмож, равно как обывателей, простолюдинов и бедняков, но нет среди них ни одного, кто был бы выше или ниже него, а между тем, бесспорно, мало кто мог равняться с ним достоинствами, поистине чрезвычайными. Но такая мерка в наших делах неуместна: тут безмен мельника пригоднее, чем весы ювелира, разумнее же всего принимать людей как монету: не по истинной стоимости, а по курсу. Итак, если мы ищем расположения людей, надобно обращаться с ними дружелюбно, а не свысока, каждым действием свидетельствуя уважение и почтение к тем, с кем водишь знакомство. Заметь, что в иных обстоятельствах предосудительно даже то, что в другое время не вызывает нареканий. Так при людях предосудительно бранить и ругать слуг, о чем говорилось выше, или того хуже — бить их, затем что вести себя таким образом — значит выказывать себя самодуром, заявляющим свою власть и право, что не принято делать при людях почитаемых, дабы не удручать их и не расстраивать беседы, в особенности застольной, располагающей более к веселью, нежели к распеканиям. Учтиво поступил Куррадо Джанфильяцци, прекративший ради гостей пререкания с Кикибио,^[398]хотя тот заслуживал суровой кары за то, что меньше боялся не угодить хозяину, чем своей Брунетте; но еще больше чести было бы Куррадо, если бы он вовсе не поднимал шума: уже и то было некстати, что грозя Кикибио, он призывал в поручители самого Господа Бога. Итак, возвращаясь к нашему предмету, скажу: что бы ни случилось, нельзя давать волю гневу или проявлять досаду по причине, какую я назвал выше, особенно имея за столом гостей, ибо они званы для веселья, а не для уныния; ведь как нам сводит рот оскоминой, когда другой ест лимон, так точно нам становится не по себе, когда другой сердится.

IX

Строптивый человек — это тот, кто все делает наперекор другим, что показывает и само слово: «строптивиться» значит то же, что «противиться». Рассуди же теперь, насколько строптивость полезна человеку, желающему расположить и привлечь к себе окружающих, если она в том и состоит, чтобы им противиться; строптивость делает людей только врагами друг другу, а отнюдь не друзьями. Кто хочет быть любезен людям, тот должен чуждаться этого порока, способного вызвать раздражение и ненависть, а вовсе не приязнь и благоволение; более того, предпочтительно, если это не чревато вредом или бесчестьем, найти отраду в желаниях ближнего. Зачем быть невежей и выказывать свой норов, когда лучше быть приятным и облагороженным хорошими манерами; ведь и между сливой и терновником разница лишь та, что терновник — растение дикое, а слива — облагороженное. И запомни, что располагает к себе тот, кто умеет держаться с людьми по-дружески, а кто сторонится людей, тот всюду выглядит посторонним, то есть чужаком, меж тем как люди, дружески обходящиеся со всяким человеком, везде, где бы ни появлялись, привечаемы как приятели и добрые знакомые. Посему полезно усвоить привычку здороваться, беседовать и отвечать приветливо, обходясь со всеми как с друзьями и земляками. Это худо дается тем, кто ни на кого не взглянет подоброму, кто на все готов сказать «нет», кто угрюмо принимает оказываемую ему честь и ласку; не терпит, когда его навещают или провожают, не смеется шуткам и остротам и отвергает любое предложение: — Мессер такой-то просил вам кланяться. — А что мне в его поклонах? — Мессер сякой-то справлялся о вашем здоровье! — А может, он еще пульс мне пощупает! — Разве могут подобных людей жаловать окружающие? Грустить и задумываться в обществе также не следует: это терпимо разве в людях, погруженных в размышления об искусствах, называемых, как я слышал, свободными, да и тем, ежели припала охота помечтать, разумнее на то время уединиться от людей.

X

Быть изнеженным и жеманным тоже не годится, в особенности мужчинам, ибо знаться с такими людьми значит быть у них в рабстве; иные же до того нежны и хрупки, что жить и обретаться среди них, это все равно что переступать среди множества тончайших стеклышек — столь они боятся легчайшего сотрясения и столь деликатного и бережного требуют обращения. Как они сердятся, если вы не с той готовностью и поспешностью поздоровались, почтили визитом, поклонились, ответили — другой не рассердится так от жестокого оскорбления; а попробуйте обратиться к ним чуть иначе, чем им потребно, — на вас тотчас посыпятся едкие упреки и зародится смертельная вражда: — Как вы могли сказать мне мессер, а не сударь; зачем вы не хотите называть меня «ваша милость», разве я не величаю вас «синьор такой-то?» — или: Ах, отчего мне предложили не то место за столом! — или: Почему вы не изволили посетить меня после того, как позавчера я нанес вам визит? Так не поступают с человеком моего звания! — От подобных людей не знаешь, куда спастись, и все оттого, что они слишком, через меру любят самих себя, полностью отдаваясь этому чувству, почему у них в душе не остается места для любви к кому-нибудь еще; не говоря уж о том, что, как я сказал в самом начале, окружающие любят в других, насколько возможно, приятность манер, тогда как знаться с несносными людьми, вроде мною описанных, чья дружба рвется как тонкая паутина, это то же, что пребывать в рабстве, а оно не только безотрадно, но в высшей степени тягостно. Подобную изнеженность и жеманность предоставим, стало быть, женщинам.