Творческое наследие Кастильоне невелико — главным сочинением, прославившим его среди современников и потомков, был «Придворный», напечатанный в 1528 г. в знаменитой типографии Альда Мануция в Венеции и переведенный позже на многие языки. Сочинение состоит из четырех книг, формально посвященных вечерам при Урбинском дворе в марте 1507 г. Описанные в «Придворном» персонажи — исторические фигуры, наделенные автором яркими чертами. В первой книге граф Лодовико да Каносса рисует образ совершенного придворного; во второй книге Федерико Фрегозо рассуждает о том, как лучше выявлять качества идеального придворного, эту тему, рассказывая различные «истории», продолжает Бернардо Бибиена; третья книга повествует устами Джулиано деи Медичи об идеальной женщине и придворной даме, в частности; в четвертой книге Оттавиано Фрегозо рассуждает об отношениях придворного со своим князем, а Пьетро Бембо (в те годы он служил у герцога Урбинского) излагает платоновскую теорию любви и красоты применительно к долгу придворного. «Придворный» Кастильоне подвел своеобразный итог гуманистической концепции человека, этическим и эстетическим исканиям времени. «Придворный» стал и непререкаемым авторитетом в области куртуазных правил. В настоящем издании публикуется перевод первой книги «Придворного». Отдельные разделы из четвертой книги (перевод О. Ф. Кудрявцева) опубликованы в издании: Эстетика Ренессанса. M., 1981. Т. 1. С. 346-361. Перевод первой книги (перевод О. Ф. Кудрявцева) опубликован в кн: Опыт тысячелетия. M., 1996. С. 466-568. Перевод выполнен по изданию: Castiglione В. Il libro del Cortegiano/A сига di V. Cian. Firenze, 1947. P. 1-134.

Джованни Делла Каза

ГАЛАТЕО, ИЛИ ОБ ОБЫЧАЯХ

Трактат, содержащий наставления старца, не ученого наукам, отроку, находящемуся на его попечении,^[393] и касающийся того, каких манер надлежит держаться, а каких избегать в обращении с людьми.

I

Покуда ты находишься в начале пути, большая часть какового, а именно земной жизни, мной уже, как видишь, пройдена, я, весьма любя тебя, надумал обозначить кой-какие места, где, как я по опытности своей предвижу, ты можешь оступиться или уклониться в сторону. Надеюсь, что, наученный мною, ты станешь держаться правого пути — во спасение души, а также дабы не посрамить твое почтенное и благородное семейство. Отложив высокоумные поучения до той поры, пока ты повзрослеешь, я начну с того, что многие сочтут пустячным, а именно: как в обхождении и в беседе быть благовоспитанным и приятным и иметь хорошие манеры, каковые поистине если и не добродетели, то нечто весьма им сродное. Нет сомнения, что щедрость, постоянство и великодушие более похвальны и существенны, чем учтивость и благовоспитанность, тем не менее от приятности обращения и благообразия манер и речей пользы, надо думать, не меньше, чем от величия души и самообладания. Ведь манеры обнаруживаются много раз на дню, ибо с людьми всякий день видишься и говоришь, тогда как справедливость, стойкость духа и другие более высокие и благородные добродетели идут в дело куда реже. Как щедрому и великодушному не всякий час приходится являть щедрость, да ее и нельзя являть слишком часто, так и отважному и мужественному нечасто выпадает случай доказать свою отвагу и доблесть. Эти достоинства величием и как бы весомостью превосходят хорошие манеры, но те отмечаются большим разнообразием и частым проявлением. Если бы то было прилично, я мог бы поименовать тебе много людей, ничем не заслуживших уважения, но почитаемых доселе за одно то, что они умеют приятно и изящно себя вести, благодаря чему достигли высочайших степеней, оставив далеко позади обладателей более благородных и славных добродетелей, о каких я говорил. Ведь приятность и любезность располагают к нам, а неотесанность и грубость возбуждают только неприязнь и презрение. Потому-то, хотя законом не предусмотрены наказания за невежество и грубость манер — как за грех, почитаемый легким, да он и бесспорно не из тяжелых, — все же сама природа, как мы видим, сурово за него карает, лишая нас по его милости людского дружества и благоволения. Стало быть, если тяжелый грех сильнее вредит, то легкое прегрешение более досаждает или, по крайней мере, досаждает чаще. Страшась диких зверей и ничуть не боясь насекомых вроде комаров и мух, мы, однако, жалуемся на них за то, что они назойливо нас донимают, так точно к докучным и противным людям окружающие относятся с такой же неприязнью, как к тем, кто преступает закон, если не хуже. Итак, едва ли можно усомниться в том, что всякому, кто расположен жить не в пустыне и не отшельником, но в городе и среди людей, чрезвычайно полезно умение быть приятным и изящным в обычаях и в манерах. Не говоря уже о том, что прочим добродетелям нужны прикрасы, иначе они мало действенны, а умение быть приятным и изящным могущественно и богато без каких-либо добавлений, будучи все заключено в словах и внешних приемах.

II

Тебе будет легче исполнять сказанное, если ты запомнишь, что в поведении надо сообразовываться не со своей прихотью, но с удовольствием окружающих, и с ним сверяться. Надо лишь знать меру, ибо кто чрез меру угождает другому в беседе или в обхождении, тот выглядит скорее шутом и скоморохом либо льстецом, но не человеком благовоспитанным; верно и то, что, кто поступает обратным образом, то есть ничуть не заботится об удовольствии или неудовольствии ближнего, тот груб, неотесан и невежа. Поскольку же наши манеры приятны тогда, когда мы хлопочем не о своем, а о чужом удовольствии, то, разобрав, что большинству людей приятно, а что противно, нетрудно будет вывести, каких обычаев, живя с людьми, надлежит избегать, а какие, напротив, выбрать за образец.

Итак, скажем, что людям противно в поведении то, что раздражает любое из пяти чувств; то, что мешает получить желаемое, и то, что вызывает в воображении неприятное, равно как и то, от чего отвращается рассудок; всего этого и следует избегать.

III

От нас, стало быть, не должно исходить ничего безобразного, вонючего, нечистого и тошнотворного; даже тот, кто только упоминает об этом или жестом вызывает подобные представления, обычно весьма раздражает окружающих. Нехорошо поэтому иметь привычку на людях дотрагиваться до всякой части тела, какая вздумается. Равно негоже справлять естественную нужду у всех на виду, а покончив с ней, при всех приводить в порядок одежду. По моему разумению, не следует также, выйдя по нужде и возвратясь, мыть руки пред всей честной компанией, ибо знающим, по какой причине он моет руки, может явиться в воображении коечто нечистое. Оттого же нехорошо, наткнувшись дорогой на гадость, как иной раз случается, призывать спутников и на нее указывать. Еще хуже совать им под нос что-либо вонючее, как иные делают с великой настойчивостью, говоря: Благоволите понюхать, как воняет! — нет чтобы сказать: Не обоняйте это, ибо оно воняет. — Эти и сходные привычки раздражают известные органы чувств, подобным же образом для уха невыносимо, когда кто скрипит зубами, насвистывает, скрежещет, чиркает камень о камень, царапает по железу, от чего следует по мере сил воздерживаться. И не только это: тому, у кого скверный голос и нет слуха, следует остерегаться петь, и особенно соло, от чего, впрочем, редко кто удерживается; и хуже того: кто меньше к тому пригоден, тот, разумеется, к тому более склонен. Иные шумно кашляют или чихают, оглушая присутствующих, а не то по небрежности брызнут им в лицо слюной. Кто-то, зевая, завывает или ревет, точно осел, а кто-то, не захлопнув рта, спешит вернуться к разговору, отчего мычит, как немой, силящийся выговорить слово. Таковые непотребные привычки следует побороть как досаждающие слуху и зрению. Благовоспитанному человеку лучше вовсе удерживаться от зевоты, не только исходя из сказанного, но и потому, что окружающие могут подумать, будто зевота вызвана скукой и томлением; ведь раз человек без конца зевает, значит, где-то ему веселее, чем здесь, значит, здешнее общество, его приемы и разговоры ему наскучили. И правда, хоть человек во всякое время не прочь зевнуть, он точно позабывает об этом, когда захвачен удовольствием или делом, но оставаясь праздным и скучая, он сразу опять вспоминает о зевоте. Ты, верно, не раз видал, как кто-то один вдруг зевнет в обществе людей незанятых и беззаботных, тотчас остальные принимаются зевать вслед за ним, словно он им только напомнил то, что они и так бы сделали, если бы не позабыли. От людей умудренных и образованных я не однажды слышал, что «зевающий» по-латыни значит также ленивый и нерадивый. Посему истребляй в себе эту привычку, неприятную, как я уже говорил, для слуха, для зрения и для чувства; если же ты ее не истребишь, то не только дашь понять окружающим, что они тебе не по душе, но и себя выставишь в дурном свете как человека дремотной, сонной души, чем едва ли расположишь к себе общество. Не надо также, высморкавшись, разворачивать носовой платок и глядеть туда, будто ожидая невесть каких перлов и рубинов из своей носовой пазухи, что тошнотворно для присутствующих, — за это нас не только никто не полюбит, но если кто и любил, разлюбит. В подтверждение сошлюсь на призрак в «Лабиринте»,^[394] каковой, кто бы он ни был, дабы погасить в душе мессера Джованни Боккаччо пылкую любовь к женщине, с которой тот спознался себе на горе, рассказывает ему, как она сидит перед огнем на корточках и, кашляя, сплевывает в огонь харкотину. Не годится также совать нос к чужому бокалу или к тарелке: чем, дескать, пахнет вино или еда; нежелательно нюхать и то, что сам намерен выпить и съесть, так как из носу может кое-что капнуть, и пусть бы на сей раз оно и не капнуло, соседям это все-таки противно. Не советую протягивать другому бокал, из которого сам отпил, разве только кому-то близкому. Еще менее посоветую угощать соседа грушей или каким бы то ни было плодом после того, как сам его надкусил. И не полагай, что все это, о чем я говорю, мелочь: иной стегнет легонько раз, стегнет другой, глядишь — и застегал до смерти.