V

     -- Ах, какая прелесть! -- крикнула Катя, взбегая по темной и грязной лестнице.-- Восторг...   Подымавшаяся за ней Честюнина никак не могла понять,-- напротив, эта петербургская лестница произвела самое неприятное впечатление.   -- Маша, я счастлива, совершенно счастлива! -- кричала Катя откуда-то сверху.-- Что же ты молчишь?   -- Я решительно не понимаю ничего, Катя...   -- А ты понюхай, какой здесь воздух?   -- Кошками пахнет...   -- Вот-вот, именно в этом и прелесть. Мне так надоели эти антре, парадные лестницы, швейцары, а тут просто дух захватывает от всяких запахов... ха-ха-ха!.. Прелесть, восторг... ура!..   -- Пожалуйста, тише, сумасшедшая...   Потом всё стихло. Когда Честюнина поднялась в пятый этаж, ей представилась такая живая картина: в отворенных дверях стояла полная женщина в дымчатых очках, стриженая и с папиросой, а перед ней стояла Катя, улыбающаяся, свежая, задорная.   -- Вы это чему смеетесь? -- угрожающим тоном спрашивала дама с папиросой.   -- А разве здесь запрещено смеяться?   -- Не запрещено, но вы, во-первых, чуть не оборвали звонка, а потом, когда я открыла дверь, захохотали мне прямо в лицо... Это доказывает, что вы дурно воспитаны.   -- Я? Нет уж, извините, сударыня...-- бойко ответила Катя.-- Во-первых, я кончила институт, во-вторых, мой папаша действительный статский советник, в-третьих, у нас на подъезде стоит швейцар Григорий, который в течение своей жизни не пропустил на лестницу ни одной кошки, в-четвертых...   -- У вас отдается комната? -- перебила Честюнина.   Дама с папиросой строго оглядела её с ног до головы и, загораживая дверь, грубо спросила:   -- А вы почему думаете, что я должна сдавать комнату?   -- Нам указал ваш адрес студент... такой белокурый... по фамилии Крюков.   -- А, это совсем другое дело...   Дама величественно отступила. Она теперь сосредоточила всё свое внимание на Кате.   -- Да вы нам комнату свою покажите...-- приставала Катя, заглядывая в дверь направо.   -- Сюда нельзя, во-первых,-- остановила ее дама.-- А затем, кому из вас нужна комната?   -- Мне...-- успокоила ее Честюнина.   -- Ну, это другое дело.   Когда сердитая дама с папироской повела девушек по длинному коридору, в который выходили двери отдельных комнат, Катя успела шепнуть:   -- Какая милашка... Я в неё влюблена. Понимаешь? Ах, прелесть...   Свободная комната оказалась рядом с кухней, что еще раз привело Катю в восторг. Помилуйте, пахнет не то луком, не то кофе -- прелесть... Одним словом, обстановка идеальная. Отдававшаяся внаймы комната единственным окном выходила в брандмауэр соседнего дома. Из мебели полагался полный репертуар: стол, просиженный диван, железная кровать, два стула и комод.   -- Собственно говоря, я отдаю комнаты только знакомым,-- не без достоинства объяснила дама с папироской.-- И жильцы у меня постоянные, из года в год. Вы, вероятно, провинциалка?   -- Да, я издалека... Может быть, вы слыхали, есть такой город Сузумье?   -- Сузумье?!. Боже мой, что же это вы мне раньше не сказали, милая... Я ведь тоже из тех краев. Конечно, вы слыхали про профессора Приростова. Это мой родной брат...   При последних словах она вызывающе посмотрела на Катю, точно хотела сказать: "Вот тебе, выскочка, за твоего папеньку действительного статского советника... Да-с, родная сестра и всё тут".   -- Меня зовут Парасковьей Игнатьевной,-- уже милостивее сообщила она.-- А вас? Марья Гавриловна -- хорошее имя. Меня мои жильцы прозвали, знаете как? Парасковеей Пятницей... Это упражняется ваш знакомый Крюков. Впрочем, я до него еще доберусь...   Катя больше не могла выдержать и прыснула. Это был неудержимый молодой смех, заразивший даже сестру известного профессора. Она смотрела на хохотавшую Катю и сама смеялась.   -- А знаете... знаете...-- говорила Катя сквозь слезы.-- Знаете, у вас, действительно, есть что-то такое... Парасковея Пятница, именно! Боже мой, да что же это такое?..   В следующий момент Катя бросилась на шею к Парасковее Пятнице и расцеловала ее.   -- Нет, я не могу! Ведь это раз в жизни встречается... Как я вас люблю, милая Парасковея Пятница!   Эта нежная сцена была прервана аплодисментами,-- в дверях стоял давешний белокурый студент.   -- Браво!.. Какие милые телячьи нежности... Я, грешный человек, думал, что вы подеретесь для первого раза, и торопился занять роль благородного свидетеля.   -- Пожалуйста, не трудитесь острить,-- вступилась Катя.-- Вы -- запоздалый и никогда не поймете всей красоты каждого движения женской души. А в частности, что вам угодно?   -- Что, влетело?-- шутила Приростова.-- Ах, молодежь, молодежь... Вот посмотришь на вас, и как-то легче на душе сделается. Когда я была молода, у нас в Казани...   -- Ну, теперь началась сказка про белого бычка: "У нас в Казани",-- заметил студент.-- Когда вы доедете, Парасковья Игнатьевна, до своего знаменитого брата, постучите мне в стену... Я буду тут рядом. Я даже начну за вас. ..."Когда я была молода, у нас в Казани..."   Когда веселый студент ушел в комнату рядом, Приростова вздохнула и проговорила:   -- Вероятно, под старость все люди делаются немного смешными, особенно когда вспоминают далекую молодость... Может быть, Крюков и прав, когда вышучивает меня. А только он добрый, хотя и болтун... Вот что, девицы, хотите кофе?   -- С удовольствием перехватим кофеев,-- ответила Катя, стараясь выражаться в стиле студенческой комнаты.   Когда Приростова ушла в кухню, Честюнина проговорила, делая строгое лицо:   -- Знаешь, Катя, ты держишь себя непозволительно... Я тебе серьезно говорю. Парасковья Игнатьевна почтенная женщина, я это чувствую, и нехорошо её вышучивать... Вообще, нужно быть поскромнее.   -- Я больше не буду, милая, строгая сестрица... Но я не виновата, что она говорит: молодежь. И потом, ты забываешь, что если бы не я, так тебе не видать бы Парасковеи Пятницы, как своих ушей. Чувствую, что ты устроишься здесь.   -- И мне тоже кажется...   Приростова повела "девиц" к себе в комнату, устроенную на студенческую руку. Такая же кровать, простенький диван, комод, два стула и две этажерки для книг. Честюнина обратила внимание прежде всего на эти этажерки, где были собраны издания: Молешотт, К. Фогт, Бокль и т. д. Очевидно, это были всё авторы, дорогие по воспоминаниям юности. На стене у письменного стола были прибиты прямо гвоздями порыжевшие и засиженные мухами фотографии разных знаменитостей, а затем целый ряд портретов. Эти последние, вероятно, представляли память сердца. Приростова показала на молодого мужчину с самыми длинными волосами и таинственно объяснила:   -- Мой муж, Иван Михайлович...   Пока "девицы" пили кофе, Приростова успела сообщить всю свою биографию. Да, она родилась в одном из поволжских городов, в помещичьей семье, отдана была потом в институт, а потом очутилась в Казани.   -- Ах, какое это было время, девицы! Вы уж не испытаете ничего подобного, да... Разве нынче есть такие люди?.. Да, было удивительное время, и мне просто жаль Крюкова, когда он смеется надо мной! Он не понимает, бедняжка, что и сам тоже состарится, и вы, девицы, тоже состаритесь, а на ваше место придет молодежь уж другая...   Честюнина переехала на новую квартиру в тот же день и была совершенно счастлива. Вышло только одно неудобное обстоятельство -- она уехала, не простившись с дядей. Он заседал в какой-то комиссии. Тетка приняла вид жертвы, покорившейся своей судьбе, и с особенной ядовитостью соглашалась со всем.   -- Комната в восемь рублей? Прекрасно... Рядом живет студент -- отлично. Дядя будет очень рад. Он всегда стоит за женскую равноправность... Впрочем, это в воздухе, и я кажусь тебе смешной.   -- Что вы, тетя...-- попробовала оправдываться Честюнина.-- Я не решаюсь приглашать вас к себе, но вы убедились бы своими глазами, что ничего страшного нет.   Много напортила своими комическими восторгами Катя, но она так смешно рассказывала и так заразительно хохотала, что сердиться на неё было немыслимо. Впрочем, когда Честюнина уходила совсем, она догнала её в передней и принялась целовать со слезами на глазах.   -- Что ты, Катя?-- удивилась та.-- Ты плачешь?   -- Да, да... Это глава из романа петербургской кисейной барышни. Я презираю себя и завидую тебе... Кланяйся Парасковее Пятнице. Она хорошая...   Честюнина вздохнула свободнее, когда очутилась, наконец; на улице. Её точно давили, самые стены дядюшкиной квартиры, а швейцара Григория и горничной Даши она просто начинала бояться. Сейчас её не смущал даже роковой мешок, который производил всё время такую сенсацию. Там, на Выборгской стороне, такие пустяки не будут иметь никакого смысла...   Приростова встретила новую квартирантку по-родственному и сейчас же спросила про Катю.   -- Мне кажется, что она на дурной дороге,-- заметила она.-- Я хочу сказать, что эта девушка живет изо дня в день барышней, без всякой цели впереди. А это грустно...   Как была рада Честюнина, когда наконец очутилась в собственном углу. Ведь нет больше счастья, как чувствовать себя независимой. Вот это мой угол, и никто, решительно никто не имеет права вторгаться в него. Девушка полюбила эти голые стены, каждую мелочь убогой обстановки и вперед рисовала себе картины трудовой жизни, о которой столько мечтала раньше. Да, сон свершился наяву...   Первой вещью, которую пришлось приобрести, была дешевенькая лампочка. Когда загорел первый огонек, девушка села к письменному столу, чтобы написать письма матери и "к нему". Письмо матери удалось. Она описывала дорогу, семью дяди, свое поступление на курсы, новую квартиру,-- впечатления были самые пестрые. Но второе письмо совершенно не удалось. Честюнина написала целых пять писем, и все пришлось разорвать. Всё это было не то, чего она желала. А как много хотелось написать... Что-то мешало, точно вырастала невидимая стена, заслонявшая прошлое, и в результате получался фальшивый тон. Она перечитала письмо "от него" раз десять и поняла только одно, что ей не ответить в этом простом и задушевном тоне.   -- Какой он хороший...-- шептала она, испытывая почти отчаяние.