II

     Этот поток ненужных женских слов немного ошеломил Василия Васильича. Какая вечерня? Он посмотрел на Парасковею Пятницу какими-то умоляющими глазами и проговорил:   -- Вы знаете, конечно, госпожа Приростова, зачем я приехал к вам...   Он подошел к ней совсем близко и проговорил сдавленным голосом:   -- Где моя дочь? Отдайте мне мою дочь... Я приехал за ней.   -- Я не знаю, где она...   -- Вы не знаете? Нет, вы лжете... да, да, да! Я это вижу по вашему лицу... Вы лжете, мадам Приростова! Отдайте мне мою дочь...   -- Милостивый государь, вы забываетесь... Я не позволю себя оскорблять.   -- Ах, боже мой! -- застонал он, хватаясь за голову.-- Разве я за этим приехал, чтобы оскорблять вас... Какое мне дело до вас!   -- Её нет...   -- Если её нет здесь,-- вы, всё равно, знаете, где она. Да, да, да... Боже мой, что я говорю! Кому я говорю? Разве это люди...   Его голос вдруг упал. Он безнадежно посмотрел кругом, глотая слезы.   -- Госпожа Приростова, вы были ребенком... у вас была мать, которую вы любили... да... именем этой матери умоляю вас, не скрывайте от меня, где она, моя дочь!.. Вы видите, я пришел к вам жалким, разбитым стариком... у меня отняли всё...   Деспота душили слезы, и он бистро отвернулся. Именно этого Парасковея Пятница уже никак не ожидала... Иван Михайлыч никогда не плакал. В добром сердце Парасковеи Пятницы шевельнулось предательское чувство жалости, которое столько раз её губило. Плачущий деспот -- это чего-нибудь стоило...   -- Вы не знаете, госпожа Приростова, где моя дочь? Нет? О, боже мой... Вы хотите, чтобы я на коленях умолял вас об этом? Вы хотите позора несчастного отца?.. Да, я испиваю чашу до дна... Больше, я делаюсь смешным. Когда я уйду отсюда, вот этот белокурый студент первый посмеется надо мной. Не правда ли, ведь это очень смешно? Я её растил, любил, воспитывал и вдруг...   -- Вас зовут Василием, Васильичем? Садитесь вот сюда в кресло и успокойтесь... Я вам принесу воды...   Он повиновался, как ребенок, и ему казалось, что он когда-то, давно-давно был уже в этой комнате, давно-давно знает Парасковею Пятницу и что он здесь свой человек. Любезная вдова сходила в кухню за водой и вообще приняла свой обычный вид.   -- Видите ли, Василий Васильич...-- заговорила она, подбирая слова.-- Может быть, вы сердитесь на меня... даже подозреваете, что я была косвенной причиной вашего горя... Клянусь вам, что вы ошибаетесь.   Он ничего не понимал и, схватив её за руку, спрашивал:   -- Вы её видели? Может быть, вчера? Она жива? Да? Она не спрашивала ничего обо мне? Бедная девочка... Знаете, кто виноват во всем? Я виноват... Да, я один, и больше никто. Я её погубил своей отцовской любовью, неуменьем выдержать её характер, преступной слабостью... Ведь это такая чистая натура, вся чистая, чистая в каждом движении. Боже мой, если бы я мог её видеть хотя издали... Видите, я и тут не выдержал характера и пришел первым... Я больше не стыжусь своего позора.   -- Знаете, Василий Васильич, я представляла вас себе совсем другим...   -- Представьте, и я тоже!.. Мы меньше всего в конце концов знаем самих себя...   -- О, да... Извините один нескромный вопрос: если бы вы встретились... конечно, случайно... ну, с мужем вашей дочери -- вы не стали бы в него стрелять?   -- Я? Стрелять? Муж моей дочери? Ах, да, вы говорите о человеке с тремя фамилиями...   Он больно схватил её за руку и прошептал:   -- Он здесь? Ради бога, говорите правду...   -- Ведь вы знаете сами, что здесь...   Деспот вскочил и провел рукой по лицу, как человек, просыпающийся от тяжелого сна.   -- Здесь...-- повторил он, что-то соображая.-- Да, здесь... И он тоже будет смеяться над моим отцовским горем... Знаете что -- покажите мне его, этого человека с тремя фамилиями. Я теперь похожу на лунатика, который крадется по карнизу... Меня тянет взглянуть на собственную погибель, как человека, который наклонился над бездонной пропастью, тянет наклониться еще ниже...   -- Право, я не знаю, что вам ответить. Может быть, он не захочет...   -- Скажите ему, чтобы он не боялся меня... Я ничего ему не сделаю и только хочу видеть. Понимаете вы меня?   -- Вы даете честное слово?   -- Целых три... по числу фамилий.   Парасковея Пятница отправилась парламентером, причем ей ничего даже и объяснять не пришлось -- благодаря досчатым перегородкам, разделявшим номера, тайн не могло быть. "Человек с тремя фамилиями" встретил её в дверях. Катя повисла у него на руке и умоляла шопотом:   -- Валерий, я тебя не отпущу!.. Милый, милый...   -- Я должен его видеть, Китти, и уверен, что мы поймем друг друга. Прежде всего, я буду иметь дело с порядочным человеком...   -- Катя, я вам ручаюсь своей головой,-- успокаивала Парасковея Пятница.   -- Благодарю...-- озлилась Катя.-- Я-то что буду делать с вашей головой? Валерий, ради бога... Послушай меня единственный раз в жизни.   "Человек с тремя фамилиями" принял трагическую позу и объяснил с трагическим жестом:   -- Я, Китти, не знаю ни одной пьесы, где бы благородный отец убивал первого любовника, виноват, то-есть мужа своей дочери. Это раз. А второе, Китти... я не могу позволить, чтобы он заподозрил меня в трусости. Ты этого не поймешь, Китти...   На эти переговори из соседних дверей показалась голова Крюкова. Этот веселый молодой человек, сделавшийся косвенным участником происходившей в коридоре драмы, показал Парасковее Пятнице язык, а потом проговорил:   -- Битва русских с кабардинцами или клятва на гробе прекрасной магометанки...   "Человек с тремя фамилиями" воспользовался моментом, вырвался из рук "первой любовницы" и театральным шагом пошел к двери в комнату хозяйки. На ходу он оправил манжеты, булавку в галстуке и выбрал выражение, которое приличнее всего было сейчас придать лицу. Нужно отдать полную справедливость, он действительно ничего не боялся.   Василий Васильич не мог не слышать происходившего в коридоре и вздрогнул, когда ему показалось, что говорит Катя. Но это, очевидно, была ошибка: разве Катя могла бы говорить тенором в такую минуту? Разве Катя, его Катя, не бросилась бы к нему на шею, как только узнала, что отец приехал за ней? Бедный старик, как все отцы, не желал понимать одного -- дочь уже не принадлежала больше ему...   -- Можно войти? -- послышался в двери мужской голос.   -- Войдите...   Эффект появления "человека с тремя фамилиями" был испорчен Парасковеей Пятницей, которая протиснулась в самых дверях вперед. В какой пьесе вы видели, господа, чтобы какой-нибудь автор так испортил первый выход на сцену первого любовника? Василий Васильич так и впился глазами в вошедшего. Это был почти молодой человек с каким-то подержаным лицом, волосами, причесанными a-la Capoul, и начинавшейся лысиной. Всего характернее были глаза -- такие спокойно-бессовестные, уверенные, дерзкие и бессмысленные. "Человек с тремя фамилиями" что-то такое говорил, делая грациозный поклон, но деспот ничего не слыхал. Потом деспот обратился к Парасковее Пятнице и, указывая рукой на почти молодого человека, тихо спросил:   -- Это... это тот?   -- Да...   Деспот отыскал свою шляпу, надел её на голову и, не прощаясь ни с кем, вышел из комнаты. Он шел по коридору, пошатываясь, как пьяный, и, как потом уверял Крюков, даже улыбался.   Инцидент кончился.   Все действующие лица собрались в комнате Парасковеи Пятницы. "Человек с тремя фамилиями" еще хранил на лице следы изумленного негодования. Разве так порядочные люди поступают? Катя с тревогой смотрела на него, как на оскорбленное божество. Появившийся в дверях Крюков переполнил чашу терпения.   -- Кстати, я был вполне корректен? -- обратился "человек с тремя фамилиями" к благосклонной публике.-- Я вошел, поклонился и отрекомендовался, а он...   -- Папа был взволнован...-- оправдывала Катя отца.   -- О, он совсем даже не деспот!..-- заявляла Парасковея Пятница.-- Я в этом убедилась собственными глазами...   -- Однако, господа, вы все порядочно струсили,-- говорил Крюков.   Все разом накинулись на него. Да, он держал себя как мальчишка, всё напутал и при этом школьничал. Особенно свирепо отнеслась к Крюкову взбешенная Катя.   -- Послушайте, господа, да я-то при чем тут? -- оправдывался Крюков.-- Вот это мило... Вы все струсили, я некоторым образом спасал вас, и вот благодарность...   -- Вы не умеете себя держать! -- приставала Катя.-- Что вы сказали про Парасковью Игнатьевну?   -- Да, да...-- вступилась Парасковея Пятница.-- Он меня зарезал без ножа... Ну, бог с ним. Я незлопамятна...   Катя усиленно ухаживала за мужем и теперь со страхом видела по его лицу, что он недоволен. Это приводило её в отчаяние. Об отце она даже забыла, поглощенная мыслью об оскорбленном напрасно муже. Ведь он держал себя джентльменом, и вдруг...   Одна неделя семейной жизни сделала из Кати совершенно другую женщину. Она с женским инстинктом приспособления точно вся пропиталась интересами, привычками и даже недостатками мужа, великодушно забывая о самой себе. Ведь это было совершенство, недосягаемый идеал. Давно ли еще она смеялась над подругами, боготворившими своих мужей, а теперь сама делала то же. А совершенство в лице "человека с тремя фамилиями" принимало это поклонение, как должную дань. Одной из приманок служила, между прочим, таинственность, окружавшая его происхождение.   -- Это тайна, которой я не имею пока права никому открыть,-- объяснял артист.-- Да... Меня вообще преследуют. Где-нибудь в несчастных Озерках и там предпочли мне какого-то Бурцева. Бурцев первый любовник... ха-ха!.. Впрочем, не стоит об этом говорить.   -- Валерий, тебя еще оценят. Помнишь, какая рецензия была напечатана о тебе в "Пчеле"? Положим, это не из первых газет, но...   -- Китти, ты говоришь о том, чего не знаешь... Антрепренеры все поголовно свиньи, актеры -- бездарность, а рецензенты сплошь подкуплены. О, я это давно знаю...   Великому артисту вообще приходилось преодолевать всевозможные препятствия, и он настолько привык к неудачам, что относился к ним свысока. Ведь всё это в порядке вещей. Например, он целых пять лет добивается дебюта на императорской сцене и знает отлично вперед, что ему там предпочтут какую-нибудь бездарность. Но его не удивят этим -- он готов заранее ко всему. Дома разговоры велись только о театре, и Катя в течение недели разучила весь репертуар, повторявшийся изо дня в день, и была счастлива своими успехами.   К "молодым" постоянно приходили гости и тоже все говорили о театре. Это были всё свои театральные люди, начиная с комика Рюшкина и кончая самым маленьким помощником режиссера. Все они злословили друг про друга, ругали антрепренеров, льстили в глаза и пили водку, потому что тоже были не оценены по достоинству. Была еще одна черта: все страшно нуждались в деньгах и все находились накануне обогащения. Сколько, у каждого пропало за одними антрепренерами, если бы только мог высчитать какой-нибудь статистик. Но всё это пока, а главное дождаться только зимнего сезона,-- там уже сразу всё пойдет, как по маслу. Антрепренеры исправятся, долги будут уплачены, рецензенты преисполнятся справедливостью, публика оценит каждого по достоинству. Катя слушала и всему верила, потому что всё это было неразрывно связано с судьбой собственного великого человека. Её несколько смущал всё настойчивее и настойчивее сказывавшийся question d'argent. Она с этой стороной жизни еще не была знакома и с легким сердцем закладывала захваченные с собой золотые безделушки. Он так любил страсбургские пироги и красное вино -- разве можно было отказывать себе даже в таких пустяках? Тем более, что впереди зимний сезон, а затем два антрепренера обещали уплатить старые долги.   Студент Крюков очень внимательно присматривался к этой счастливой парочке и, наконец, резюмировал свои наблюдения:   -- Он -- телячья головка тортю, она -- беф а-ля-мод...