До любви ли такому?

Но нет! О ней Храпков не забывал, уверив себя в том, что мужская ласка обязательно будет встречена взаимностью, более того — глубоким, сильным чувством.

Любовь — это самая нежная струна человеческой души. Тронешь — зазвучит затейливая гамма человеческих страстей. Но если умолкнет она, оборванная внезапно, — не разбудишь ее никакими ласками, не зазвенит, не заиграет более!

Любочка Марковская была еще совсем молода и вызывающе хороша собою. Эта девичья свежесть и привлекла Евгения Викторовича. Последняя, очень уж неосторожная его связь с замужней женщиной грозила завершиться громким скандалом. Рисковать всевозможными неприятностями ради украденного счастья трусливый Храпков не хотел. Он понимал, какое это преимущество — иметь свою собственную, к тому же молодую, жену, владеть ею, как вещью, как праздничной одеждой.

Случайно познакомившись возле театрального буфета с хорошенькой Любочкой Марковской, студенткой ташкентского вуза, он почувствовал, что наконец-то встретил ту, на которой должен жениться, и… решился.

Казалось, вполне естественно видеть Любовь Прохоровну смеющейся, жизнерадостной, но не всегда смеялась она от счастья. Ее веселость свидетельствовала скорее о возрасте, чем о характере или о жизненном благополучии.

Еще в детстве, а потом учась в старших классах ташкентской гимназии, она задумывалась над тем, что такое счастье. Но какой должна быть жизнь, чтобы можно было назвать ее счастливой, девушка не знала.

Ни ее мать, робкая и кроткая, ни тем более отец, добросовестный чиновник духовной консистории, не могли объяснить дочери, что такое человеческое счастье. Она аккуратно ходила в гимназию, потому что так поступали ее подруги, этому учили родители, и она выполняла эту обязанность, с нетерпением считая годы, оставшиеся до окончания гимназии, и с нескрываемой печалью восприняв весть о необходимости учиться еще и в высшем учебном заведении.

Еще девочкой она стала понимать, что недурна собой, а с годами окончательно убедилась в своей красоте. Ежедневно усаживаясь за. старое пианино, она ненавидела так называемую «систему», которой придерживалась ее учительница, и каждую удобную минуту использовала для разучивания модных романсов и распевала их своим мелодичным голосом, вселяя тем самым радость в сердца своих родителей.

Надо ли удивляться тому, что Люба не увлекалась никакими идеями и оставалась вдали от общественной деятельности? С детства воспитанная в религиозном духе, она и к религии не проявляла ни любви, ни презрения, хотя в семье чиновника духовной консистории это и могло показаться просто невероятным. Здесь сказывался, разумеется, не сознательный протест против культа, а просто леность, какое-то безразличие к окружающему миру. Когда родители посылали девушку в собор, к ее услугам были роскошные парки Ташкента, где можно хорошо провести время, пока закончится богослужение.

Так подсознательно сопротивлялась Люба епархиальной морали, наложившей на всю семью свою специфическую печать, и все же не избежала ее влияния, (вырастая под родительскими крыльями, изрядно потрепанными полунищенской чиновничьей жизнью. Хронически больная мать, задерганный и выхолощенный консисторией отец… Родить ее помогла природа, а воспитать — не хватило ни условий, ни умения.

После Октябрьской революции многие епархиальные служащие находили мужество оглянуться на свое прошлое, проклясть его и искать место в новой жизни. Были и такие, которые шли к белобандитам. У Прохора Сидоровича Марковского было свое представление о человеческой честности, и к тому же он считал себя уже староватым для активного вмешательства в политическую борьбу, развернувшуюся в Средней Азии. К белобандитам он не пошел. А когда прослышал, что кокандский священник Багрянский пожертвовал из церковных денег 60 рублей на борьбу против революции, его вера в святость догматов Ветхого и Нового заветов сразу пошатнулась. После ликвидации консистории он слег, а через два года умер, подточенный сомнениями в непоколебимой правоте старой житейской мудрости, так и не сказав дочери о своих сомнениях.

Через три года после смерти отца Люба, уже будучи студенткой советского высшего учебного заведения, похоронила свою мать и осталась сиротой на попечении родственников. Но вскоре она увидела, что на этой милости далеко не уедешь. Она чувствовала, что, кроме родителей, ей недостает еще чего-то. А чего именно — сама не могла понять.

Любочку не смутило внезапное предложение уже известного в районе молодого хирурга. Со времени замужества своей двоюродной сестры, поповны Софьи, в доме которой жила она из милости после смерти родителей, не одну бессонную ночь провела Люба, раздумывая о своем будущем. Она мечтала о супружеском счастье, о собственной квартире, даже о ребенке… Зависть к вышедшей замуж Соне решительно доконала Любочку. И она обвенчалась в соборе с Женечкой Храпковым.

Да и могла ли она отказать интересному и крепкому, точно дуб, кавалеру? Он — старше годами, да разве это мешает хозяину дома? Не только обывательское желание устроиться так же, как Соня, но и сердечное влечение побудило Любочку выйти замуж за Храпкова. Они переехали в Намаджан. Евгений Викторович, работая главным врачом городской больницы и взяв на себя заведование отделом здравоохранения в горсовете, не забывал о своей молодой жене. Создав для нее хорошие условия, он на первых порах супружеской жизни как бы ослепил ее. Себя он считал непогрешимым, а доброе отношение молодой жены принимал как должное. Он не замечал, что жену в минуту раздумья тревожил вопрос: вот уже третий год живут они вместе, а до сих пор… такие же одинокие, как и после свадьбы!

Наконец она почувствовала какую-то искусственность в отношениях с мужем, и особенно остро ощутила потребность в душевной теплоте.

Храпков, тучный не по летам, обладал приятной внешностью. Он был всегда опрятен, крупные черты его лица, казалось, свидетельствовали о сильном, волевом характере. Только чрезмерно толстые, как будто всегда надутые, губы портили его. Еще в детстве, на Волге, за эти толстые губы его всегда дразнили мальчишки.

Он любил свою профессию и музыку в одинаковой степени. Однако хирургии отдавал почти все свое время, а о музыке любил только поговорить, да и то при удобном случае. Со временем и это от него ушло. Он не хотел ограничивать свою деятельность специальностью хирурга и стремился выйти за пределы больницы. Когда Храпков переехал в Намаджан, он уже не жаловался, что ему негде развернуться. Ему поручили здесь создать отдел здравоохранения.

С утра до позднего вечера он был поглощен ответственной работой, заданиями, новыми проектами, приемами в больнице. Для своей жены он был гостем, всегда желанным. Она шла с мужем на островок обедать или ужинать, шутила, чтобы разбудить в нем приглушенные чувства молодости, старалась быть всегда веселой. Эти краткие свидания с мужем в обществе людей она прямо-таки героически превращала в иллюзию семейного счастья…

Она и не помнила, откуда ей стало известно, что Намаджан существует уже около тысячи лет. Ей казалось, что только землетрясения могли изменить однообразную жизнь этого города. А о землетрясениях она тоже узнала, наверное, от Жени, который торжественно называл их memento mori — напоминанием о смерти. Все в этом городе было однообразно. Одни и те же знакомые лица всегда встречались на улицах и особенно в парке, куда каждый вечер собирались намаджанцы в чайханы попить кок-чаю, поесть изюму и дынь.

Любочка еще в Ташкенте слышала, что Октябрьская революция, ожесточенные бои революционных войск с многочисленными бандами разбитого самодержавия и буржуазии, как свежий поток горного ветра, взбудоражили вечно сонную жизнь Ферганского межгорья. В свое время она знала это, а здесь, в Намаджане, забыла. Она пропускала мимо ушей повседневные новости, опережавшие одна другую и глубоко волновавшие людей.

Эта весна ощутимо нарушила намаджанскую тишину. В газетах на первой странице крупным шрифтом было напечатано краткое, но очень важное сообщение. В простых словах газетного столбца раскрылось будущее родной земли!