Тотчас же аксакалы, сидевшие в полутемном углу, зашевелились. Меланхоличный Исенджан вдруг оживился.
— Что? Оросить новые земли? Ложь! Выдумки…
— Почему выдумки? — удивленно спросил Саид. Все это произошло неожиданно. Гурум-сараец задал вопрос о Голодной степи, и Саид-Али, обрадовавшись этому, собирался воспользоваться случаем и поговорить с дехканами об орошении Голодной степи. Кишлачный совет почему-то отказался поставить информацию Саида на общем собрании, ссылаясь на необходимость проведения неотложных государственных кампаний.
Но почему этот вопрос так взволновал дехкан? Они стали подниматься с ковров, потом поодиночке, а то и группами начали уходить из чайханы. Удивленный Саид следил глазами то за одним, то за другим дехканином. Он заметил, что Исенджан шнырял между дехканами, и после этого большинство из них покорно оставляло чайхану.
— Нет, это не выдумка, а правда, товарищ из Гурум-Сарая. Я инженер, а это вот мои пока что немногочисленные помощники. Мы будем строить большую ирригационную систему, которая водами Кзыл-су оросит Голодную степь.
— Оросит Голодную степь?
— Да, оросит Голодную степь! И это свершится очень скоро, не позже весны будущего года, а сейчас мы ведем организационные подготовительные работы…
На коврах в чайхане остались лишь техники из группы Саида и одноглазый угрюмый дехканин из Гурум-Сарая. Оглянувшись, он невесело улыбнулся.
— Страшное это дело, уртак Саид-Али. Людям трудно понять это своей головой. Вот видите, их точно ветром унесло. В Гурум-Сарае меня похвалялись побить за это… Я ходил в Шахимардан к Хамзе… Я и в Чадак пришел, чтобы… правду узнать, да она такая… страшная!
Саид-Али сидел, пораженный таким финалом беседы, и пытался понять, что же произошло. Вначале подняли крик о том, что это ложь, выдумка, а потом вовсе ушли. То ли они не захотели слушать его объяснений, то ли испугались чьих-то угроз? Только вот этот один, пришедший сюда из другого кишлака искать правду, сидит и ждет. Ну, что же: большевики — люди терпеливые. Для первого раза побеседуем с одним дехканином.
— Вы бедняк?
— Да, кошчи-дехканин. Осенью работаю грузчиком на хлопкоочистительном заводе в Асаке.
Саид немного помолчал, разглядывая гурум-сарайца. Затем поднялся с ковра и подошел ближе к нему.
— Давайте познакомимся. Я вам сказал, кто я, вы знаете мою фамилию.
— А моя — Каримбаев Ахмет.
Они пожали друг другу руки. Мухтаров сел рядом с Каримбаевым, налил ему в свою пиалу чая.
— Это дело воистину страшное кое для кого, но не для нас. Самое страшное позади. Мы завоевали власть, а это было куда сложнее. Вы, товарищ, воевали?
— Воевал. Под Ходжентом мне выжгли глаз на допросе… Во время разведки я попал к ним в руки, требовали, чтоб я сказал им, где большевики. Красные подоспели, и я остался живым, хотя и с одним глазом…
Саид еще раз пожал руку Каримбаева и предложил ему:
— Нам нужны люди, товарищ Каримбаев. Приходите к нам на строительство. Нам уже сейчас не хватает людей.
— Но я неграмотный, какую же работу вы мне дадите?
— Работу?.. Товарищ Лодыженко! Какую ему дать работу?
— Нам на первое время нужен рассыльный, а потом будет видно.
Поздно вечером они покинули чайхану. Саид-Али всячески уговаривал Каримбаева пойти спать к нему, но тот пошел с Лодыженко в помещение технической экспедиции. Каримбаев сам знал плохо русский язык, но обещал научить Лодыженко говорить по-узбекски.
Сегодня был торжественный день для Саида. Но из его головы не выходил старый аксакал, усердно шнырявший среди дехкан в чайхане, уговаривая их уходить.
XXII
Любови Прохоровне в эти дни пребывания в Чадаке пришелся по вкусу научный труд ее Женечки. Он властно приковал Евгения Викторовича к рабочему столу, и Любочка получила полную свободу…
Каждое утро по горным долинам стлался густой туман, и каждую ночь мерцали звезды в далеком, безграничном небе. Каждый день Любовь Прохоровна приходила к шумным водопадам Чадак-сая искать желанной встречи, и туда же торопился Саид-Али, приезжая в Чадак.
Чадак-сай, падая со взгорья, пенился, шумел, сверкал на солнце брызгами и низвергался водопадом на острые вершины порогов. Он говорил вместо влюбленных, заглушая их голоса своим хохочущим гулом.
— Слушая водопады, я впервые почувствовала жажду жизни. Вода и дикий камень — простые вещи, но как много дают они человеку!
— Тебе предоставляется возможность жить в Чадаке и постоянно следить за этой борьбой воды со скалами… став моей навсегда.
Люба разнимала руки любимого, крепко обнимавшие ее, и отходила поближе к потоку. Непонятное чувство сжимало грудь. Долго и внимательно глядела она на бурлящую снежную пену, на туман брызг, на золотые переливы затейливой радуги, висевшей над водопадом.
В груди у нее ныло, шевелилось какое-то чувство страха. Может быть, это и не страх, а лишь суеверная боязнь изменить привычной морали, может быть, голос предрассудков — что-то скажут знакомые в Ташкенте, как отнесется к этому Соня Преображенская. Во всяком случае, Любовь Прохоровна за время своего пребывания в Чадаке ни на минуту не могла освободиться от чувства стыда, овладевавшего ею после тайных встреч с Саидом-Али… А отношения их во время этих встреч зашли очень далеко и уже перешагнули самые дальние и святые, в ее понимании, границы счастья!..
В детстве ей говорили, что узбеки, покоренные царской Россией, — это туземцы, не имеющие своей культуры, интеллигенции, фанатичные мусульмане, многоженцы. Да и сейчас она еще не отвергла родительских наставлений. В Саиде-Али она лишь видела счастливое исключение.
Да можно ли удивляться тому, что в те уже далекие дни жена культурного и способного хирурга еще смотрела так на народ, среди которого выросла и жила. Ведь до последнего времени, собственно до встречи в Намаджане с Мухтаровым, она ни от кого не слышала ни одного разумного слова об узбеках. Привитые царизмом представления об «инородцах», да еще и об «азиатах», до встречи ее с Саидом-Али никто не вытравил, не заменил другими.
К тому же родители ее любимого — правоверные мусульмане; мать живет в кишлаке, носит традиционную паранджу, скрывающую ее лицо за черной волосяной сеткой — чиммат. Расстояние между правоверной узбечкой матерью и верующей православной матерью Любови Прохоровны, да и самой Любочкой, — неизмеримое! Ведь Любовь Прохоровна не девушка, а венчанная в ташкентском соборе жена врача Храпкова.
И вместе с тем она понимала, на что намекал ей Саид, и не находила сил отвратить неизбежное сближение с любимым человеком. Сердце вступало в жестокий спор с предрассудками, с традициями. Было от чего терзаться и страдать!..
А дома — веселая, свежая, розовощекая Любочка развлекала своего усталого, равнодушного мужа, восторгалась его работой, сожалела, что сама сорвалась с учебы, что не приспособлена к жизни так, как он, «ее несравненный Женечка»! И в словах ее звучали нотки какой-то искренней печали, глубоко скрытой боли…
— Успокойся, золотко, чадакский воздух так хорошо влияет на твой организм.
— Чудесно, Женечка! Если бы ты побывал на горе, на мосту, где бываю я, на… — чуть не сорвалось с ее уст упоминание о водопаде, — у тебя тоже было бы больше сил для того, чтобы приласкать свою Любочку. Но ведь ты занят такой серьезной работой. Я так жажду увидеть ее напечатанной… Женечка, — вдруг меняла она тему разговора, — почему ты ничего мне не рассказывал об узбеках, об их культуре? Ведь, оказывается, у них есть свои культурные традиции, есть свои классики литературы, им знакома арабская письменность… Знал ты об этом, Женечка?
«Женечка» поглядел на нее удивленными, будто даже перепуганными глазами, снял очки, осторожно положил их на стол, поднялся и стал оправдываться:
— До того ли мне было, Любочка? За три года нашей счастливой супружеской жизни мы с тобой ни разу не говорили о культуре вообще, не то что об узбекской.
— А ты знаешь, что уже тысячу лет тому назад у них был даже великий поэт?..
