Саид посоветовал членам комиссии вынести решение: просить Караташский исполнительный комитет Совета трудящихся привлечь всех баев и мулл к суровой революционной ответственности за укрывательство преступников от органов советской власти.

— Нас всякая белогвардейская, контрреволюционная сволочь расстреливала за то, что мы принадлежали к партии коммунистов-большевиков. И мы этой ответственности не снимали с себя. А они… Со всех сторон в самое сердце народа направляют они свое отвратительное жало. Пускай же возьмут на себя труд доказать свою не виновность перед революцией, перед социализмом. Нам достаточно знать, что это наш классовый враг, а степень его преступности давно определена. Мы должны быть тверды в своем решении. Иначе проделанная нами сегодня работа явится лишь посмешищем и… оружием в руках пощаженных нами врагов. А нам предстоит провести самую ответственную кампанию весеннего сева в Советской степи!

Предложение это голосовали. Саид, как председатель комиссии, не только спрашивал кто «за» и кто «против». Он просил поднять руку тех, кто хочет продолжать и закончить начатое дело борьбы с обительской контрреволюцией.

Такое решение было принято и тут же передано местным органам власти. Саид и здесь добился немедленного рассмотрения этого решения «Всеузбекской комиссии по организации детского санатория».

Каримбаев был членом Караташского партийного комитета, куда его избрали коммунисты Советской степи. Он руководил обсуждением этого постановления на заседании комитета. Но все же ему пришлось убеждать собравшихся в том, что именно сейчас, во время сева, такая операция необходима. Ведь каждый бай, ишан или обительский шейх — это агитатор, выступающий против сева.

— Нужно освободиться от этих «агитаторов»! Освободиться немедленно и решительно! Ведь это они выгнали исследовательскую комиссию из Караташа. Я помню их поход к голове канала. Хорошо помню. Кто по ущельям, по бездорожью вел тысячи дехкан за тридцать километров? С какими намерениями они шли туда? А взрывы, а неполадки на строительстве? А кто скрывал контрреволюционеров, вредителей?

Так осуществлялось закрытие обители мазар Дыхана.

Караташ снова стал местом ожесточенных классовых схваток. Комсомольцы с юношеским пылом принимали активное участие в реализации решения партии и власти. Органы власти решили выселить из пределов Средней Азии двадцать три бая, а их имущество передать колхозам и совхозу нового детского санатория. В байских усадьбах поймали семнадцать обительских ишанов, которых вместе с хозяевами отдали под суд.

Саид сам мало спал в это время и другим не давал отдыхать.

А из Кзыл-Юрты шли хорошие вести от трудящихся кишлаков и рабочих заводов.

Гоев сообщал, что сев начали на всех участках. В кишлаках, колхозах по примеру Караташа идет очистка от кулацких и пантюркистских элементов. Участки включились в соревнование за большевистское проведение сева.

Среди множества сообщений из степи было одно и о женщине, которую спасли в обительской худжре, «жертве вражеского террора». Но, увлеченный общим подъемом, занятый бесчисленными хлопотами, Саид не обратил на это внимания.

XXV

Будто после длительной разлуки или накануне ее, случайно сошлись друзья в гостинице «Интурист». Советская степь с каждым днем превращалась в надежную гавань, куда, напрягая все свои силы, добирается корабль к устойчивому причалу…

Саид-Али глубоко вздохнул и промолвил:

— Вот и все!

Причалил…Надо собраться с мыслями, подвести итоги сложной и успешной поездки… — думал Мухтаров, поглядывая то на Щапова, то на Лодыженко. А тот, прихрамывая, подошел к Саиду, сел возле него на широком кожаном диване и заговорил с деланным спокойствием.

— Конечно, все. А что же еще? Ты сегодня даже совсем не куришь.

— Ха-ха-ха! Не сегодня, Семен, а всю жизнь. Понимаю твое желание успокоить меня, но мне кажется, товарищи, что успокаивать прежде всего надо вас.

Друзья посмотрели друг на друга и залились дружным смехом. Щапов зажег папиросу и предложил Лодыженко.

— Мы с вами будто ждем пересадки на вокзале, — заговорил Щапов. — А может быть, я тут лишний?

— Что? — спросил Саид, поднимаясь с дивана.

— Да видишь… Наступила ночь, элегические настроения одолевают, и сидим, будто потеряли что-то. «Все», говорите, товарищ Мухтаров, и это слово прозвучало так, будто в самом деле все…

Лодыженко перебил Щапова:

— Терпеть не могу этого холодного «выканья»… у вас с Саидом.

Саид и Щапов виновато глядели друг на друга.

— А действительно, Щапов, куда это годится? Сколько пережили вместе, какую силу натиска выдержали, а никак не можем… сблизиться, подружиться. Неужели у вас так много друзей?

— Опять у «вас»? Да что это, черт вас подери, на брудершафт вам надо выпить? Можно и это организовать, — пожалуйста.

Лодыженко подошел к телефону, вызвал буфет.

— Мне захотелось выпить, но не на брудершафт, Щапов! Хочешь, то есть не будешь ли ты брезговать еще и таким другом, как я? Пережили-то мы много, хотя и не одинаковы характеры у нас, но подружиться — было столько возможностей.

— Хочу ли я, Саид-Али? Вы…

— Ну, ну, я тебе «выкну»! — погрозил ему Лодыженко телефонной трубкой.

— Саид-Али, у тебя… у тебя еще не было такого друга, как я.

— А я? — снова вмешался Лодыженко.

— Да, и он, — согласился Щапов. — Мы жили и боролись за одно дело, а на себя не обращали внимания.

— Иногда это очень полезно, — вставил Саид.

— Верно, иногда. Мы старые друзья, связанные одной классовой пуповиной, одной идеей. Хотели бы мы или нет, но дружим и будем дружить. А получалось так, будто мы чужие люди!

— Все это чепуха, Щапов, поверь мне, чепуха. Просто некогда было думать об этом. Вот, кажется, я сказал «все», и в самом деле — все!.. Не потому, что вырвалось слово, а потому что машина по-настоящему уже заработала…

Саид умолк и подошел к окну. В темных просторах контрастно вырисовывались очертания новостроек, канала и гор, освещенных полной луной.

«Чудесная, никем не нарисованная картина! — подумал он. — Человек не довольствуется одной материальной жизнью. Собственно, и это материальное неотделимо от другой, более высокой организации».

Щапов подошел к Саиду, положил ему на плечо руку, заглянул в глаза.

— Захотелось отдохнуть? — спросил он и лишь тогда понял, что его вопрос прозвучал аллегорически. — Извини…

— Что же, отдых для тела, как еда, — всегда нужен… Души же… отдыхают в борьбе за будущее народа. Попросту говоря, мы представляем собой очень горючий материал. А здесь такая ночь! Я очарован вот этим «ноктюрном», здесь есть чем увлечься, черт побери! Знаешь, вот только на мгновение вспомнилось мне, как я бежал по хрустящей мерзлой земле в Голодной степи пять лет тому назад. Даже страшно стало, когда подумал, что если бы вдруг снова пришлось начинать… А мне кричали: «Вода сюда не пойдет!..»

Лодыженко с официантом накрыли стол и пригласили товарищей ужинать. Две коробки рыбных консервов, масло, вареная картошка, маринованные огурцы и отменная керченская селедка — закуска, достойная встречи на таком вдохновляющем «причале».

— Да ты что, в самом деле пьянствовать собираешься? Коньяк, нарзан…

Они многозначительно переглянулись. Щапов первым сел за стол.

— Ну, товарищи трезвенники, хватит вам читать нотации! Коньяк так коньяк. Я за то, чтобы… его попробовать. Такая чудесная ночь!

А когда они выпили, то и разговор стал оживленнее. Правда, выпили по две рюмки — Щапов и Лодыженко, а Саид ограничился одной. Но не хмель сделал увлекательной беседу. Сидевшие за столом три человека были объединены одной целью, и каждый по-своему ощущал потребность в лирике. В лирике полнокровной, как свет и воздух в новых корпусах новостроек!

Лодыженко заговорил языком безнадежного мечтателя. Как приятно говорить с товарищами о том, что преследует тебя днем и ночью, всю жизнь и что, наконец. Сожжет тебя окончательно. «Горючий материал»!.. Хочется еще больше гореть, хочется пылать ярким огнем и освещать им путь миллионам людей. Он сожалеет, что стал строителем, а не поэтом!