— А дальше то, пан старшой, что под нашим именем казаки Лободы, возвращаясь, проходят селами и городами.

— И грабят?

— Не без этого. Может быть нарочно, во вред нам, над беднотой измываются. Народ после них начнет ненавидеть имя Наливайко.

— Позор!

— То-то позор, братья-товарищи, — подхватил Наливайко. — И меж ангелами найдется нечистый, как меж апостолами Иуда. К реестровикам с Лободою такой Иуда мог втесаться, чтобы позорить наше честное имя борцов против панства. Не будем беспечными. Нас Жолкевский силится не пропустить на Украину, — об этом постарались и наши доброжелатели Острожские, — а вот Лобода спокойненько проходит по ней. Пусть и дальше идет под нашим именем. За ним и бросится гетман Жолкевский, а мы тем временем прорвемся через Подолье с нашим пятитысячным войском. До каких пор будем обивать здесь чужие пороги, когда родная страна ждет нас, своих хозяев! Кто не хочет пристать к немедленному походу на Украину, тот может остаться на Дунае. Степи широкие, а паны найдутся…

— На Украину!

— А чтоб на некоторое время успокоить корону, я написал письмо к коронному гетману Замойскому.

— Да поверит ли?

— Понятно, что нет. Польские дипломаты сами строят свою государственную политику на дипломатическом вранье и другим не верят. Но хотя бы на короткое время отвлечем их внимание. Они ведь считают нас дураками, — может, подумают, что мы и в самом деле заскучали по панскому ярму. Почему бы не попробовать пощекотать их, чтоб выиграть время.

— Читай, что написал им.

Наливайко развернул письмо с печатями на шелку. Читал, будто каждое слово, как куколь из зерна, выбирал:

— «Признали мы и поняли верховенство коронное над нами, паном богом в слуги рожденными для их милости, панов наших. Предлагаем послушание свое панской мощи гетману коронному…

Не желая бездельничать и терять время, мы двинулись под Килию, чтобы добыть князю Янушу Острожскому двадцать четыре пушки. Только подошли, как в угоду вашей милости вырезали мы не малое число противных католической вере языческих воинов, а часть их батраков и быдла турецкого — таких же, как и мы, по вашей высокой милости, — тех к себе присоединили… Осевших на хуторах старшин жгли, а замок в Калии не осилили взять. Своими набегами разогнали турок, забрали ясырь для вашей милости…»

Шаула, смеясь, прервал старшого:

— Жалобнее про ясырь надо бы… Чтоб у пана канцлера слюнки потекли при воспоминании о турчанках и невольниках.

— Чорту в пекло всякие письма! На Украину!

— На Украину! На Украину!

— Так поклянемся же, что на Украине будем биться за волю мирскую, за-наши права. Биться до конца, чтобы победить хотя бы для наших детей. И «клянусь, братья-товарищи, что смерти гляжу в глаза прямо, как честный воин своей страны, и не отступлю от великого дела. Этой саблей буду защищать вас и вашу свободу, пока сил моих хватит. Будут лететь из-под нее панские головы, как куколь на покосе. А если же найдется среди нас какой- нибудь Чарнавич — рука моя не дрогнет и на голове такого предателя. Вот моя клятва. Клянитесь же и вы, товарищи старшины и казаки.

— Клянемся! Клянемся! Веди на Украину!

На восток по небу прокатилась комета. Огненный хвост оставила за собою, будто рваною раной продырявила небо, и кровью огненной закипела рана. Казаки обернулись на это ночное чудо.

Казалось, само небо отметило их клятву.

Часть третья

1

И лето все еще жаркое, и путь из Острога в Люблин — далекий. Старому воеводе Острожскому нелегко было отважиться на это путешествие. В дороге большей частью молчал, терпеливо слушал надоевшее бормотание отца Демьяна, его доводы против этой поездки. Но под конец пути старик не выдержал:

— Как это, отче, наш род, а не Украина требует от меня этой жертвы? Не понимаю, за которую Украину скорбите вы. Что касается рода Острожских, то я мог бы, если хотите, сидеть в уютном замке, и уверен, что до моей смерти роду этому ничего не станется. Украина требует, чтобы о ней заботились не одним только горячим сердцем, отче Демьян. Нужны ум и неусыпная деятельность, чтобы дело края не проспать в теплых покоях, под кроткий шепот о его великом будущем…

— Но ведь интересы Украины требуют не объединяться с католиками, вельможный князь.

— Я не объединяюсь, отче Демьян. Я борюсь против унии.

— Едучи на переговоры с тайными униатами?

— Пацей. — православный епископ.

— Я уже потерял счет, сколько раз он переходил к католикам и обратно. Посредничество князя Заславского в этом вашем свидании с Пацеем мне кажется очень коварным сватаньем…

Князь Василий-Константин где-то в глубине души соглашался со своим духовником, а говорил как раз обратное. После последних — слов отца Демьяна Острожский опять так остро почувствовал это противоречие собственной души, что его старческое тело даже в жар бросило от внутреннего стыда. Но он не повернул лошадей назад, в Острог, не признался духовнику в своем согласии с его мыслями.

«Такова уж, должно быть, наша природа княжеская, — с горечью подумал воевода. — Стыд у нас — как вода в топленом сале, на дно оседает…»

А князь Заславский блестяще выполнил свою роль «духовного свата», как выразился отец Демьян. Епископ Пацей в самом деле уговорил Заславского быть посредником в его свидании с Острожским. И долгожданное это свидание можновладца православия на Украине, воеводы Острожского, с новопосвященным епископом Володимирским произошло в Люблине.

Кончалось жаркое, сухое лето. К приезду дорогого гостя строились специальные рубленые покои в старой дубраве у моста над речкой. Король и Петр Скарга интересовались постройкой, несколько раз посылали туда испытанного дипломата пана Волана. Пусть арианец он и папу истинным антихристом считает, зато совершенно преданный человек. Его-то и направляли к Пацею, — впрочем, не столько как дипломата, сколько для того, чтоб он проследил за отпущенными на приготовления королевскими деньгами, как бы они не попали в епископские карманы.

Острожский сосредоточил в своем лице политику князей и воевод из украинских степей. Восточные окраины и православие, как неприступная крепость, замыкались перед жадным взором Речи Посполитой Польской, а ключ от этой крепости был у Острожского. Даже жаловать Острожского короне приходилось по-особому, подчеркнуто. Только историческая традиция польской шляхты — надувать — побуждала польскую корону к этому рискованному «сватанью». А для того чтобы придать надувательству более прикрытую форму, на случай, если воевода раскусит коварство короны, — существовал Падей. Если бы его не было, его сфабриковали бы за деньги и привилегии из любого люблинского православного попа. Но Падей существовал, это был идеальный Падей подлости и обмана.

Новопосвященный епископ Ипатий ловко выполнил маневр короны. На дружбу и союз князя Ипатий Падей не рассчитывал, он слишком хорошо знал Острожского. Но об этом свидании узнает ведь вся украинская шляхта. Она воспримет этот шаг князя как сообщничество, как сговор я отшатнется от Острожских. А без Острожского можно украинских старост и православное духовенство, как рой без матки, голыми руками загнать в самую тесную дуплянку…

Политику Сигизмунда я Замойского брацлавский воевода хорошо знал. Украина для них — лакомый кусочек. Корона давно к рукам прибрать ее собирается, потратила на это десятки лет, то гневаясь и угрожая, то заманивая казаков нобилитациями. Но того, что и Падей служит этой политике, не сообразил старик. Прежний переход Пацея в католичество Острожский считал житейской ошибкой, теперь исправленной возвратом к православию. Посвящение во владыку Володимирского — вполне разумный акт, заслуженный этим ученым, благочестием души увенчанным человеком… Так размышлял Острожский и решительно стал возражать отцу Демьяну.

— Какие там хитрости, отче Демьян, выдумываете вы в этом «сватанье»? Я воевода и князь Острожский, а не просто украинский шляхтич, которого можно поманить пальцем, пряча за спиной пареную розгу.