. — Пан старшой! Пани графиня опасалась, что меня могут схватить дурные люди, и написала два письма. Одно у меня, у сонного, вырвали жолнеры гетмана Жолкевского. Графиня так и приказала: «Умри, Бронек, а это другое письмо хоть с трупом твоим должен получить пан Наливайко. Никому — ни мужу, ни даже богу — не признавайся, в нем, и за то я буду молиться небу за тебя…» в слезах приказ мне этот давала, отправляя ночью. А пан Жолкевский желтел и зеленел от злости, когда читал то, другое письмо. Верно, от этого письма гнев забрал бы у него душу. Если б он знал…

— Постой, постой! Ты пойдешь, пан Бронек, тоже в артиллерию, под моим начальством служить. Иди и скажи об этом сотнику…

Оставшись один, долго не мог успокоиться. Шагая из угла в угол, все не решался прочитать письмо, перекладывал его из руки в руку.

Второе письмо посылайте! неосторожная женщина, — вслух думал он, — может быть и в самом деле искренне. Тогда и ей такое же искреннее мое спасибо. Но… графиня она. Может быть, ее канцлер просил. Стала грязным орудием его хитрых уловок? Но, кажется, нет. Эта женщина из тех, что считаются больше с голосом сердца своего, нежели с титулом. А сердце у нее… Однако безопаснее будет сердцу старшого украинских войск не прислушиваться к тому трепетному женскому голосу. Нам еще столько нужно воевать с князьями, графьями и короною, столько этого сердца казачьего нужно нам…

Подошел к свечке и поджег письмо — непрочитанную исповедь души молодой женщины… Левой рукой оттянул чуб до самого затылка. Почти неслышным голосом проговорил:

— Такую бы женщину в девичьей свитке найти, у рыбацкой корзины встретить! Такое сердце!.. Прочесть бы хотя одно слово…

А рука, не дрогнув, держала письмо над огнем.

11

Семиградским господарем в то время был Сигизмунд Баторий, племянник покойного Стефана. Не подумав как следует, послал он послов в Каменец к украинскому войску. А когда услышал, что после того стало твориться в Семиградье, волосы рвал на себе с досады. Сами наливайковцы еще бы ничего — знал, кого призывал на земли господарства. Но вся страна вот-вот превратится в повстанческий лагерь. Хлопы, беднота сводили счеты со своими господами, а потом шли к Наливайко. Армия его разрасталась, обзаводилась оружием — нечего было и думать о ликвидации собственными силами этих «союзников».

Вспомнил Баторий родню. Обратился к польскому королю Сигизмунду и родственные чувства излил ему в послании. В утешение себе одного лишь просил- Баторий: чтоб Наливайко с его старшинами четвертовали всенародно. Это, писал он, враг всякого государства и панства. Не так опасно самоуправство Наливайко, как тот дух возмущения, что распространяется из его армии на кнехта и кмита, на угольщика, на ремесленника и даже на мещанина.

«.. прежде всего многократно о том вашей королевской помощи просим, лишь бы спасти от своевольных казаков честь нашего рода, наше имущество, казну и удержать хлопа при дворе его прирожденного пана, удержать его на панских землях, в его лесах и рыбных ловах».

Так плакался Баторий королю Сигизмунду.

Узнали об этом и в лагере Наливайко. Десятка два его старшин и войсковых товарищей сидели в комнате и совещались. Наливайко не хотел дешевыми успехами казакования на чужбине подменять действительные стремления посполитых, не хотел ждать в Семиградье, пока польские и украинские паны сговорятся и пошлют войска против него. Сняться ли немедленно и выступить в степи? Или ударить на Синан-пашу и поживой задобрить запорожский Низ, чтобы приняли к себе со всем войском?

— А что дальше, после этого? — спросил Наливайко.

Молчанием ответили соратники. Ни на кого не глядя, Наливайко опять заговорил:

— Пока оружие в наших руках верно служит нам, до тех пор мы можем всякие союзы заключать. Но ведь мы хотим воевать за право людское, за свободу, ради того и восстали, родные жилища покинули. У нас собрались беглецы от панов, и пока эти паны живы, они будут стараться вернуть себе батраков и крепостных.

— Да пусть провалятся они, эти идоловы паны!..

— Паны живучи, братья-товарищи! К их услугам — короли, войска, казна. Я склоняюсь к походу против турка, против паши-завоевателя, чтобы добыть коней, чтоб Сечи подарок послать и обезопасить себя от запорожцев. Паны попробуют науськать на нас еще и сечевиков, это нужно помнить. А обезопасившись от Сечи, мы понемногу наведем порядок в своих украинских землях, запорожцев подобьем на это, и тогда нам не страшна будет польская корона…

— А если не удержимся?

— Нужно удержаться, на то у нас голова на плечах. Будем хитрить, как коронные гетманы, Замойский и Жолкевский. Напишем им и королю несколько писем о своей преданности; может быть, какое-нибудь

мелкое поручение в доказательство этой «преданности» выполним, лишь бы только пройти на Украину не потрепанными кварцяным войском под начальством Жолкевского. А если и там, на Украине, нападут они и у на-с не хватит сил дать им отпор, тогда… тогда пойдем на Путивль, в Московию. Русские поймут и не дадут нас в обиду.

Такие соображения не были тайной в рядах войск. Но вслух Наливайко высказал их впервые. И стали они своими для каждого, — так думали, так начинали думать все. Да разве такой армии придется удирать из собственной страны в Путивль? Ежедневно к войску пристают новые десятки угнетенных, и это в чужих странах. А украинский народ валом пойдет на борьбу за свою свободу.

— Не забудем, братцы, покойника Ивана Подкову, — припомнил Шаула.

— А что его вспоминать, Матвей? Сорокоусты пусть попы справляют!

— Подкова совсем не затевал того, что мы с вами, а польские эмиссары с помощью лукавых сечевиков схватили его в Немирове и выдали короне на казнь. Перерезали человеку горло, во Львове…

— Помним, Матвей, Подкову, но не забываем и пана посла коронного Голубоцкого. Вот так и прочих, словно щенят, утопим в Днепре, как сечевики утопили Голубоцкого…

Это не было серьезным расхождением между Наливайко и Шаулою. Шауле не давала спокойно спать мысль о казацкой добыче гетмана Лободы, нажившегося в нескольких походах. А тут эти разговоры про возвращение, про бунт! Сходить бы хоть в один поход, тогда пусть будет так, как предлагает Наливайко. Наливайко, понимая, как сильны в армии эти настроения, все же гнул свое, но дипломатично, в критическую минуту, дал свое согласие на поход против Синан-паши.

На том и закончили совещание. По лагерю вмиг разнеслась весть, что ночью все-таки выступают против Синан-паши, на казакозание.

Наливайко остался один. Где-то в дубраве раздавалась казацкая песня, сложенная Юрком Мазуром еще в Брацлавщине. Сильные голоса батраков и крестьян подхватывали молодецкий напев, и вечер заполнялся грозным призывом:

Ой, у пана Наливая та ворош кош,

Ходить, браття, повставайте —

Чуємо, червоці!

Ой, мы чуємо, червоці! В Василя старого.

Не лишимо ж скупердязі А ні золотого…

Северин подошел к окну и задумчиво пропел последний куплет так, как он советовал Юрку переделать его:

Не лишимо хитрунові Панувати з того…

Так и прилег подремать, не раздевшись, по-казачьему. Но вспомнил о совещании, вспомнил о принятом решении и пошел проверить полки. С полковниками говорил с каждым отдельно. Ему нужно было найти в душе каждого из своих боевых друзей такую зацепку, ухватившись за которую он мог бы повернуть их за собою без риска сорваться…

В полночь поднялись и двинулись на восток, где Синан-паша уничтожал села, полонил девушек, забирал в неволю и без того порабощенных своими панами и дуками людей. Беглецы из Валахии искали спасения у Наливайко и рассказывали, что Синан-паша берет в плен только тех, у кого нечем откупиться, выкупить жену или дочку. Богатые остаются в селах, они даже помогают Синан-паше.

Скорым маршем проехала конница на свежих семитрадских конях; проходили пешие в хорошей одежде и с отборным оружием. Несколько пушек с обученными самим Наливайко артиллеристами завершили поход уже под самое утро.