Он присел на корточки у ее ног.

– Ты расскажешь мне, что случилось?

– Нет смысла объяснять, ты не поймешь.

– А ты попробуй.

Она закрыла глаза.

– Филип запретил мне ездить с тобой в город. Я понимаю, это звучит глупо, и если бы дело было только в этом, я бы все равно ездила. Но, учитывая все остальное, проще не ездить.

Расс подумал, что хирург ревнует к нему, причем не без причины, и от этого собственное поражение показалось ему еще горше.

– Он знал, – продолжала Фрэнсис, – что я езжу помогать в город. Но когда услышал, где именно находится церковь, сказал, что это слишком опасно. Я пыталась ему объяснить, что все не так страшно, он и слушать не стал, а я… уступила и теперь ненавижу себя за это. Я не хочу быть такой покорной, но в данном случае мне так проще, потому что я такая и есть: я всегда поступаю, как проще.

– Вот уж неправда. Ты говорила об этом с Китти?

– Не могу. Китти тоже перестанет меня уважать. То есть… да, знаю, знаю, знаю. Я связалась с очередным козлом, да. Ларри со мной уже практически не разговаривает. Я заставила его поехать с нами в ресторан, и он сам это понял – все это поняли. Я снова встречаюсь с козлом. Даже еще с худшим. Бобби хоть не был расистом.

– Никто не вправе диктовать тебе, что можно, чего нельзя.

– Знаю, я же говорю, если бы дело было только в Филипе, я бы, может, и возмутилась. Но дело в том, что в глубине души я такая же, как он. Каждый раз, как мы едем в этот район, я до сих пор боюсь, что меня там изнасилуют или убьют.

– Ты привыкла так думать, – пояснил Расс. – От этой привычки не так-то просто избавиться.

– Знаю, и я пыталась. Я извинилась перед Тео, как ты меня учил, и ты был прав, мы с ним действительно помирились. Но я все время думала о Ронни, о том, как ему помочь, и снова завела разговор с Тео. Он объяснил, что мать Ронни – героиновая наркоманка, в этом все дело. Я спросила, нельзя ли отправить ее лечиться, предложила все оплатить, а он ей скажет, что деньги собрали его прихожане.

– Вряд ли дурной человек так поступил бы.

– В общем, Тео ответил, что это невозможно. Он считает, что, как только Кларис выйдет из больницы, тут же снова примется за старое. Тогда я сказала: наверняка же найдется нормальная приемная семья, которая согласится взять такого милого мальчишку. Пообещала, что лично поговорю с социальным работником, позабочусь о том, чтобы все проверили, как полагается. А Тео ответил, что, если я это сделаю, социальный работник больше ни на шаг не подпустит Кларис к Тео. Я сказала: может, и к лучшему. Тео возразил, что Кларис только сыном и жива, но социальный работник этого не поймет, ему важно благополучие мальчика, а не матери. Я вспомнила, что ты говорил мне, и решила не спорить, но сказала Тео, что его устраивает ситуация, которая не устроит ни одного социального работника. Я сказала, рано или поздно это кончится плохо. Тео только плечами пожал. Говорит, на все воля Божья. Я онемела. И не спорила.

– Я не стану меньше тебя уважать из-за этого, – заверил Расс. – Даже напротив.

Фрэнсис точно и не слышала его.

– Я не такая, как ты, – продолжала она. – Я не могу смириться с тем, что Бог создал настолько кошмарную ситуацию, что из нее и выхода нет. Вот дверь, за дверью бедный район, а там, куда ни повернись, такая кошмарная ситуация, что никому ее не исправить, и я уже не в силах открывать эту дверь: вот до чего дошло. Мне хочется ее закрыть и забыть, что за нею. И когда Филип запретил мне ездить с тобой, меня охватило ужасное облегчение.

– Надо было сразу мне сказать, – заметил Расс. – Не бывает безвыходных положений, всегда можно что-то сделать. Давай в следующий раз, как поедем к Тео, вместе всё обмозгуем.

– Нет. Я туда больше не поеду, не мое это. Я хотела, чтобы было иначе. Смотрела на тебя и говорила себе: вот на кого я хочу быть похожей. Мне было очень хорошо рядом с тобой, но, видимо, я ошиблась: быть рядом с тобой и быть как ты – разные вещи. Просто я дрянной человек.

– Нет-нет-нет!

– Видимо, меня возбуждают козлы. Меня возбуждают деньги, поездки в Акапулько, когда никто меня не осуждает, никто не заставляет открывать двери, которые мне не хочется открывать. Я мечтала стать другой, но это оказалось прихотью.

– Стремление и прихоть – разные вещи.

– Ты не знаешь моих прихотей. Хотя одну ты наблюдал – мне до сих пор стыдно.

Расс почувствовал, что она пришла к нему, потому что надеялась спастись, но не знала как, что озарение близко, нужно только ее подтолкнуть. Но от чего Фрэнсис надеялась спастись? От утраты веры или от хирурга?

– Какую именно? – спросил он. – Я о прихоти.

Она покраснела.

– Я вообразила, будто ты из тех, кому брак не помеха… в общем, я вообразила, что ты тоже козел. – Она поежилась от отвращения к себе. – Видишь, какой я человек? Решила, что ты опустишься до меня. Будь мы с тобой ровня, мне не пришлось бы смотреть на тебя снизу вверх и жалеть, что я не дотягиваю до тебя.

Стоящая перед ним дилемма была ясна как никогда. Она ценит его добродетель, в этом его преимущество, но добродетель подразумевает, что Фрэнсис он не получит.

– Не такой уж я и хороший, – ответил он. – Я, как ты, тоже поступаю, как проще. Я женился, обзавелся детьми, нашел работу в пригороде, но счастья мне это не принесло. Брак разваливается. Мы с Мэрион спим в разных комнатах, почти не разговариваем друг с другом, а дети меня не уважают. Как отец я не состоялся, как муж – и подавно. Я еще больший козел, чем ты думаешь.

Фрэнсис покачала головой.

– От этого мне только хуже.

– Почему?

Она встала, обошла его.

– Мне не следовало с тобой флиртовать.

– Дай мне хотя бы шанс. – Расс выпрямился. – Давай поедем в Аризону. Там духовность в самом воздухе, в людях. Аризона изменила мою жизнь, изменит и твою.

– Да, тут я тоже ошиблась. Зря уговаривала тебя поехать со мной.

– Ничего не ошиблась. Если бы не ты, я, может, и не помирился бы с Риком. Ты оказала мне большую услугу. Ты моя путеводная звезда – уж не знаю, что с тобой случилось.

– Ничего не случилось. Я боялась этого разговора, боялась разочаровать тебя. Как только за мной закроется эта дверь, я успокоюсь.

И, словно в подтверждение своих слов, Фрэнсис направилась к двери, Расс не мог ее удержать. Его вдруг обуяла слабость. И охватила такая ненависть к Фрэнсис, что он готов был ее задушить. Бесчувственная, самовлюбленная, походя топчет пластинки и небрежно разбивает сердца.

– Чушь, – сказал он. – Все, что ты говоришь, – чушь. Ты убегаешь, потому что боишься признать, что сердце у тебя доброе, боишься ответственности. Вряд ли ты станешь счастливее, если будешь жить, ни во что не вмешиваясь. Но если тебе по душе такая жалкая жизнь, тебе не место в нашем кружке. Тебе не место в Аризоне. Если тебе не хватает смелости сдержать обещание – скатертью дорога.

Чувства его были искренними, но выражать их открыто он выучился в “Перекрестках”. Он говорил точь-в-точь как Эмброуз во время конфронтаций.

– Я не шучу, – добавил Расс. – Выметайся отсюда. Видеть тебя не хочу.

– Ты прав, я это заслужила.

– Мне плевать, заслужила или нет. Катись ты к черту со своим фальшивым самобичеванием. Меня от него тошнит.

– Вот это да.

– Уходи. Ты меня разочаровала.

Он с трудом понимал, что несет, но, подражая Эмброузу, ощущал силу, какую, должно быть, тот ощущал всегда. Точно Бог, пусть даже на миг, но с ним. Фрэнсис смотрела на него с новым интересом.

– Мне нравится твоя честность, – призналась она.

– Плевать мне, что тебе нравится. Будешь уходить, загляни к Рику и скажи, что не поедешь в Аризону.

– А если я передумаю? Ты разве не удивишься?

– Это не игрушки. Ты либо едешь, либо нет.

– Что ж, в таком случае… – Она сделала скользящее танцевальное па. – Может, я и поеду. Что скажешь?

Он так разозлился, что ему было все равно. Ее “может” иглой впивалось в мозг. Он рухнул в кресло, отвернулся от нее.