– Пусть войдет, – сказал я моему андроиду. Автомат исчез в матовом силовом поле выхода. Я подошел к окну. Был один из тех июльских дней, на который запланировали безоблачную погоду. Солнце пригревало мне руки. Рядом звенела оса, стараясь пробиться сквозь силовое поле, заменяющее стекло. Она то и дело врывалась в поле и, отброшенная, как мячик, снова пробовала счастья.

– Ты хотел меня видеть?.. – сказал он, встав за моей спиной.

– Да. – Я отвернулся от окна и взглянул на него сверху вниз. Он был ниже ростом.

– Ты удивляешься тому, что я и в самом деле такой старый? Визиофония омолаживает, а до сих пор ты видел меня только на экране.

– Ты выглядишь так, как я и ожидал. Именно так, – сказал я, но это была неправда.

– А ты, Гоер, руководитель Эксперимента? – спросил он, словно хотел убедиться в том, что я тот самый Гоер, ради которого он прилетел сюда.

– Да, я Гоер. Спасибо, что ты прибыл. К нам мало кто прилетает. – Я колебался, но в конце концов… я так стар, – он беззвучно рассмеялся. Потом серьезно спросил: – А это… всегда удается?

– Это Эксперимент. Кроме того, и сама технология очень сложна.

– Да, должно быть, нелегко передать все, что наслоилось за столько лет.

– Обычно это удается… А если нет… мы повторяем Эксперимент. – Я попытался улыбнуться.

– А потом высылаете мнемокопии в пустоту?

Я кивнул.

– И они возвращаются?

– Нет. Зачем им возвращаться? Это автоматы, обыкновенные автоматы… – слово «автоматы» я сознательно подчеркнул. – Они исследуют космос. А потом… потом они уже не нужны… Впрочем, пока что это единственно возможный способ исследования космоса, – добавил я.

Профессор на минуту задумался, потом спросил: – А мою копию – ведь это же будет точная моя копия – вы куда пошлете?

– Конечно, мнемокопия, во всяком случае в момент создания, полностью эквивалентна твоему «я». Словно некто, твое второе «я», встает рядом… – Ну да. Но все-таки это будет машина, автомат… – Конечно.

– Видишь ли, Гоер, я только биофизик и в нейтронике не разбираюсь, но каким образом машина может мыслить так же, как я? Ведь автоматы…

– Ха, автоматы! Их мозг гораздо примитивнее твоего. – Они мертвы…

– Не в этом дело. Мышление, самостоятельное творческое мышление зависит только от сложности сети. А состоит ли эта сеть из клеток, как твой мозг, или из неорганических элементов, как мнемокопия, это не имеет никакого значения. Уверяю тебя, это в самом деле не имеет никакого значения.

– Хм… возможно. Приходится верить. Но я как-то не могу представить себе этой… мнемокопии, которая будет мною… Я маленький старый человек, ни один из моих органов в отдельности не годится для жизни, а все вместе пока еще держится благодаря… благодаря значительному отклонению от наиболее вероятного в этом возрасте состояния – от смерти. Удивляешься?

– добавил он, взглянув на меня. – Мне уже сто десять лет, Гоер. Я был профессором, когда ты родился.

– Сто десять?..

– Да. И вы предлагаете, чтобы именно мой старый мозг перевоплотился в машину, чтобы каждая его клетка получила свой неорганический эквивалент, чтобы каждое нервное волокно в глубине моего мозга заменил провод этой машины? Так?

– Да, тогда эта машина будет равноценна тебе, профессор.

– Словом, моя индивидуальность получит новую прекрасную оболочку в виде металлических ящиков, заполненных километрами проводов. Мои мысли будут сопровождаться пощелкиванием реле, и я буду питаться электрическим током из трансформаторов энергии, вмонтированных в реактор? Тебе не кажется, что это как-то жутко?

– Жутко? Возможно. С субъективной, твоей точки зрения. А ведь… Мне, например, было бы совершенно безразлично, разговариваю ли я с тобой или твоей мнемокопией.

– Значит, с мнемокопией можно разговаривать?.. Я не знал. Это, должно быть, любопытно. Этакий разговор по душам с самим собой.

– Не думаю… Впрочем, мнемокопия после транспозиции находится как бы в состоянии сна. – А потом обретает сознание, не так ли? – Да, обретает сознание, – ответил я. Профессор секунду внимательно смотрел на меня, потом робко спросил:

– А когда… она просыпается? – перед словом «просыпается» он сделал длинную паузу, словно раздумывая, можно ли применить это слово, говоря об автомате.

– Ее будит радиосигнал с Земли. – И тогда с ней уже можно беседовать? – Да, но в это время она уже находится за пределами солнечной системы, и передача одной фразы длится несколько часов. Впрочем, с мнемокопиями не беседуют.

– Почему?

– Ты не хочешь мне сказать, почему с ними не беседуют? – Не хочу.

– А ты… тебе не кажется, что я имею право знать?

– Уверен, что не имеешь. Я не первый день руковожу Экспериментами и прекрасно знаю, что можно сказать, а что нельзя. Не забывай: все, что известно тебе, будет знать и твоя мнемокопия. – Значит, поэтому? – В частности и поэтому.

Я видел, что он смущен. Он вертелся на стуле, бросая на меня изумленные взгляды.

– Куда она полетит, эта мнемокопия? – спросил он наконец. – К Антаресу А.

– К Антаресу… Это большая звезда?

– Огромная. Красный гигант.

– И мнемокопия ее в самом деле исследует?

– Да. Она увидит далекие планеты и их спутники. Она будет это видеть не собственными глазами, потому что у мнемокопии нет глаз, точнее, их очень много, столько, сколько автоматов, передающих ей свои наблюдения. Она возьмет пробы с поверхности планеты, вернее, это сделают автоматы, которые сообщат ей результаты анализов…

– И мнемокопия все это запомнит?

– Не только запомнит, но проанализирует, сделает выводы и в форме пучка волн вышлет на Землю. – Они дойдут до солнечной системы, когда мы… – Когда от тебя, профессор, и от меня не останется ни малейшего следа на этой планете.

– И, несмотря на это?..

– Да. Наши потомки примут эти волны и будут знать все об Антаресе.

– Понимаю, – тихо сказал профессор.

Опустив на руки седую голову, он смотрел на моего андроида. Я взглянул туда же, но андроид стоял неподвижно, и только вечернее солнце, бросая косые лучи, зажгло яркие блики на его панцире.

Наконец профессор нарушил затянувшееся молчание:

– Они, кажется, мыслят быстрее, чем мы, люди. – Да, быстрее, – подтвердил я. – В механическом проводнике сигнал идет гораздо быстрее, чем в нервном волокне. – Значит, они мыслят лучше? – Просто они в состоянии перебрать большее количество вариантов.

– Я это и имею в виду.

Он снова замолчал, а мне показалось, что он все время кружит вокруг темы, о которой не решается заговорить.

– Кроме того, у мнемокопии будет гораздо больше времени для размышлений, чем у нас, людей, неизбежно ограниченных продолжительностью нашей жизни, – добавил я.

– Да… Впрочем, все равно я скажу тебе, – решился, наконец, профессор. Теперь он смотрел на меня своими старческими, поблекшими глазами. – Семь лет я бьюсь над решением проблемы, быть может, самой интересной из всех, какие я решал в жизни. Речь идет о магнитно-химическом уравнении клетки… – Он замолчал и выжидающе посмотрел на меня. – Тебе это ни о чем не говорит – продолжал он, улыбнувшись. – Мне всегда кажется, что магнитно– химическое уравнение клетки должно заинтересовать всех, а в действительности, кроме нескольких сотен специалистов, никто ничего об этом не знает, и никого это не волнует… Во всяком случае, для меня это очень важный вопрос. Но именно теперь, на седьмом году, я понял, что взялся за это уравнение слишком поздно…

– Не понимаю. Почему слишком поздно? – прервал я.

– Ты не понимаешь и не можешь понять. Ты еще молод. Так вот, в определенном возрасте все проблемы становятся слишком сложными. Это, разумеется, субъективное ощущение, потому что проблемы остаются теми же, но наша способность рассуждать… Неприятное дело… – он запнулся.

– Понимаю, к чему ты клонишь. Это будет невозможно, – сказал я решительно.