В летних молочных сумерках распахнулась обшарпанная дверь, на улицу повалил народ. Сеанс окончился. Шаровидный матовый плафон с облупленной надписью «Выход» тускло освещал выплывающую из кинотеатра толпу. Шорох одежд, переливы смеха, редкие вспышки огоньков зажигалок.

Душный летний вечер. Нежная томность разливается по всему пространству, превращая двуногий прямоходящий продукт цивилизации в ленивую, умиротворенную полужидкую амёбу, растворенную в жиже теплого первобытного моря. Время перестает течь, или, во всяком случае, ход его теряет свое значение. И можно парить в этой тепличной атмосфере, не ощущая ни убытия сил, ни тревоги о ночлеге, о пище или приходе завтрашнего утра; сознавая лишь одно: единственное достойное занятие в такой вечер – брести неизвестно куда и не заботясь ни о чем, обнимая покорное плечо подруги и ощущая упругое колебание ее шагов. Чтобы потом, на берегу тихой речки, целовать и целовать в тени ив мягкие и влажные, как спелые вишни, губы.

И через черный ход кинотеатра выливались парни со своими девчатами, кавалеры с дамами, пожилые с благоверными; время от времени в этом мерном течении возникала рябь из мальчишеских голов или выплывала стайка девушек, а то и появлялся юный муж рядом с торжественно выступающей супругой, выпирающий огурцом живот которой внушает окружающим благоговейное почтение; и лишь изредка неуклюжая флуктуация нарушает эту идиллическую картину.

Плохо, неприятно сознавать, что именно ты и есть такое незадачливое завихрение в благостном потоке, спутная волна, торопливо пересекающее общее течение, чтобы как можно скорее и незаметнее скрыться с всеохватывающего праздника жизни. И такой человек в этот райский вечер присутствовал; протискивался сквозь овеянную киноиллюзиями толпу, задевая дам с ихними кавалерами, наступая на ноги почтенным парам и нервно оборачиваясь на девичьи смешки.

Андрей Николаевич очень тяжело переносил эти секунды. Ему казалось, что все обращают на него внимание, и едва ли не вслух задаются вопросом: с чего бы такой взрослый дядя нашел себе эдакое развлечение – по вечерам в одиночку по киношкам шляться? Что, у него нет других, более важных занятий? Как и особы, которая согласилась бы разделить его времяпровождение?

И Андрею Николаевичу казалось, что в каждом взгляде, обращенном на него, таится смесь недоумения и даже подозрения; и каждый женский смешок продирал наждаком между лопаток, и каждая кривая ухмылка уличала его в том, что он – великовозрастный недотёпа – опустился до того, что вынужден искать на экранном полотне то, чего ему так не хватает в реальной жизни.

Торопливо, с ушами, налитыми кровью, Андрей Николаевич выбирается из зрительской толпы и, теперь уже неспешно, бредет в направлении своей гавани – родного уютного дома. Ежедневный круг земных дел завершен. Осталось немногое: сжевать приготовленной заботливой матушкой ужин, сунуться на полторы минуты в опостылевшую социальную сеть и завалиться спать.

Наутро колесо жизни, внутри которого сучит лапками двуногая белка, идет на новый оборот. Под звон будильника Андрей Николаевич валится с кровати, на четвереньках доползает до брюк и втискивается в них, периодически попадая обеими нижними конечностями в одну штанину. В механическом темпе чистит зубы и проглатывает завтрак. Стараясь не думать о предстоящем, плетётся на работу, смешивается с людским потоком перед проходными и постепенно начинает идти в ногу с этой безмерной колонной, устремленной в трудовые будни.

На проходной уже отважно пинает никелированную вертушку; двери распахиваются перед ним одна за другой. Вот хлопает за спиной последняя, и Андрей Николаевич, словно тореадор на арену, устремляется к своему рабочему столу. Подобно тому, как осьминог присасывается щупальцами к жертве, он подключается некими ментальными узами ко всем тем компьютерам, ноутбукам, телефонам простой и экстренной связи, расставленным перед ним в грандиозном беспорядке.

Часам к одиннадцати дня он напоминает футбольного вратаря на тренировке, когда по нему бьют мячами все, кому не лень. Он одновременно проверяет чертежи, отбрёхивается по телефону от вышестоящего руководства и объясняет бестолковой Людочке, какую служебную записку надо написать и кому отправить, чтобы их всех не расстреляли возле стены сорвавшего план штамповочно-прессового цеха.

К часу дня он мчится на совещание в заводоуправление; не успев войти, получает втык, лишается 20% премии и летит на участок опытного оборудования, где обливается маслом, хватается за зубило и всеми прочими способами вдохновляет работяг группы механика на трудовые подвиги.

К трем часам, кое-как отмывшись и поменяв сорочку, он уже восседает за своим осьминожьим столом, отсылает по внутреннему мессенджеру график освоения и внедрения начальнику планового отдела и ласково уговаривает Клавдию Михайловну откорректировать чертежи. Дождавшись, когда у нее завершится истерика, бежит в транспортный цех добывать электрокару для перевозки чего-то неподъемного туда, сюда и обратно.

В пять часов его видят одновременно в трех местах, но те, кому он нужен для решения неотложных производственных вопросов, не могут докопаться до него ни по мобильному, ни по экстренному, ни по VK и даже по телеграму.

Что ни говори, а начальник технологического бюро на крупном промышленном предприятии – важная и ответственная должность!

Конец рабочего дня застает Андрея Николаевича бессильно висящим на спинке стула. Он слышит хлопанье двери и смутно сознает, что верные сотрудники покидают его. До семи вечера он лично правит брошенные Клавдией Михайловной чертежи и собирается с силами, чтобы идти домой самому. Пробует встать и вспоминает, что сегодня – пятница, и его будут ждать на нашем традиционном преферансе. Эта реминисценция погружает его в новое глубокое раздумье: идти или не идти? За день он набегал 14 км по цехам, административным коридорам и прочим закоулкам возлюбленного индустриального гиганта и вымотал из себя пять кабельтовых нервов. Твёрдо решает не идти, поднимается из-за стола, тащится по опустевшему заводскому двору к проходной, а там, за блестящей никелированной вертушкой, ноги сами несут его по привычке или, скорее, по мышечной памяти, к нам – старым и верным друзьям.

Собственно, и собираемся-то мы, главным образом, по привычке. Не столько играть, сколько побухтеть о мировых событиях и локальных происшествиях. После первых двух сдач наш идейный лидер и вдохновитель всех побед Вовик Гусельников – 120 кг чистого веса и бездна оптимизма – вспоминает эпизод недавнего футбольного матча и разражается тирадой по поводу того, что, если бы тот пробил левой, а этот – закрыл варежку, то его ставка в онлайновой конторе с многозначительным окончанием «.бет» непременно сыграла бы.

Раз есть толстый, значит, должен быть и тонкий. Его зовут Фил; по внешности он схож с стручком молодого лука и уже лысеет. По-купечески отдувается, прихлёбывая разлитый благодушной Вовкиной супругой чай, и во всем поддерживает её мужа. Так как он перманентно погружен в ремонт доставшейся ему от родителей жены квартиры, то переводит разговор на добычу ископаемых в лице шурупов, дюбелей и шестидюймовых гвоздей. В течение еще трех раздач Вовочка и Фил клеймят родную действительность – как и принято в интеллигентских кругах, в стиле спора, но соглашаясь друг с другом и в целом, и в частностях, время от времени обращаясь, как к арбитру, к Андрею Николаевичу, которого в нашем кругу полагается называть «Андрюхой», и которого почитают как самого умного и образованного.

К добру это не приводит. Вован и Фил как-то сразу вспоминают, что Андрей Николаевич до сих пор не женат, и используют данное обстоятельство для того, чтобы маленько пощекотать свои либидозные нейрорецепторы.

– Ну, ты как там, Андрюх? Не бракосочетался еще? Не захомутал молодую специалисточку? Что ж ты так? Голубь наш нецелованный! Да будь я начальником бюро, ни одной юбчонки не пропустил!