– Персонального соловья я тут не обещаю, – словно не замечая грубости девушки, ответил Тим, – но лебеди будут.
Тим уверенно зашагал к причалу, таща Глину за руку. Лодка им досталась крепкая, хоть краска на бортах и облупилась. Тим расплатился с хмурым лодочником мятыми купюрами и бутылкой водки, которую тот радостно сунул под куртку. Сверкая щербатым ртом алкоголика, лодочник сообщил: «Это хорошо, что ты водку мне отдал, тут приносить и распивать категорически. От причала можно спуститься доплыть до островков, тока смотрите на дно. Если там водоросли сплетаются – на мель можно сесть. На островки не причаливайте, там комары, и костер жечь нельзя. На Узком есть семья лебедей, булок киньте им, а ничего не давайте больше, один дурак им сосиски кидал, так я ему рыло начистил».
Глина засмеялась тихим смехом. Тим скомандовал ей:
– На банку садись, будешь рулить.
Лодочник помог оттолкнуться от берега, Глина зазевалась и чуть не упала в воду, так как одной ногой ступила в лодку, а другой стояла на берегу.
– Э, путешественники! – лодочник с презрением махнул рукой, – не утопните, а то…
Что «а то» парочка не услышала, Тим уже успел взмахнуть веслами, уключины скрипнули, лодка мягко поплыла. Глина сидела рядом с Тимом на банке, глядя на удаляющийся берег, но потом развернулась в обратную сторону, покачавшись в лодке. На берегах виднелись чьи-то фигуры, бренчала гитара, лаяли собаки. Подростки играли в мяч, он описал плавную дугу и шлепнулся у берега в воду, сначала погрузился, но потом всплыл на поверхность. С гиканьем высокий мальчишка побежал с пригорка к воде и стал звать Тима, чтобы тот веслом подтолкнул мяч поближе к берегу, но Тим только засмеялся и поплыл мимо.
Глина успокоилась, ей нравились мелкие волны, другие лодочки вдалеке, яркое солнце. Она даже хихикала, слушая, как Оржицкий напевает: «Что нам рифы, что нам мели: развлекались, как хотели, возмужали, загорели, правда, Васька утонул». Потом Оржицкий, вдохновленный успехом у Глины, исполнил: «Расскажу я вам ребята удивительный рассказ, как я в лагерь пионерский собирался первый раз», и Глина ему тихонько подпевала. Да и как не напевать запомнившийся сразу рефрен: «От чего-то пять таблеток и в полосочку трусы»?
Доплыли до первого же лебяжьего острова, и немного извозившись в грязи, вылезли на берег, не приняв предостережений лодочника. Заботливые нарушители порядка, бывшие в этих местах до Глины с Тимом, вбили громадный железнодорожный болт, к которому Тим привязал лодку. Толстые лебеди, смешно переваливаясь с боку на бок, потрусили в сторону Глины, выпрашивая еду. Она достала из пакета булку и стала кидать кусочки птицам, но те не видели, куда падает лакомство и вытягивали шеи, пытаясь что-то ухватить с воздуха. Лебеди мешали друг другу и ссорились, отпихивая друг друга крыльями. Тим хохотал басом, что, впрочем, не отпугивало глупых птиц. Один серый птенец, весьма крупный, но с уже пробивающимися белыми перышками был самым шустрым, ему доставались мякиши, а кусочки с корочкой он отпихивал в сторону. Жадный старый лебедь прогонял птенца, шипел и хлопал крыльями.
– Смотри, как старый птиц толкает сыночка, – засмеялся Тим, – вот тебе и отцовская любовь.
Он сказал это совершенно зря, потому что Глина нахмурилась и кинула пакет в лодку, намереваясь сесть в нее и плыть дальше.
– Ну-ну, – сказал Тим примирительно и обнял ее за плечи, – мы еще костер не жгли, сосиски не жарили, не намусорили.
– Сосиски? – криво улыбнулась Глина.
– Да, именно. Запрещенные местным Хароном. Баварские, с сыром, – Тим показал нутро рюкзака, – какая же прогулка без пикника?
Глина пожала плечами, соглашаясь, а коварный лебедь подкрался к ней сзади и с шипением ухватил за джинсы. От неожиданности девушка взвизгнула и подпрыгнула, распугав остальных птиц. Тим громко засмеялся, а Глина пожаловалась:
– Я думала, что только гуси за пятки щиплют…
– Эх, Глина, нет никому нынче доверия, даже лебедям, – сказал Тима, шагая вглубь островка, – кстати, ты заметила, как неуклюже выглядят лебеди на суше, как они непропорциональны? А в воде каждый из них, как сказочная ладья. Гармония в каждом движении.
– Заметила, – сказала Глина, – это тебе не Врубель с его «Царевною».
Тим от неожиданности остановился и оглянулся на Глину.
– Что? – криво усмехнулась Глина, – ты думал, что я не знаю, кто такой Врубель, что я совсем амеба одноклеточная?
– Нет… –протянул Оржицкий, – просто я сейчас тоже подумал о Врубеле и его картине. Знаешь, я в Третьяковке любил только его зал, там такая атмосфера… Нигде больше нет такой, разве что в музее Рериха, но там другое. Своя магия.
– Я не могу ходить в музеи, – с виноватой улыбкой сказала Глина, –я там в обморок падаю.
– Ты не владеешь собой, это плохо. Надо учиться не только слышать тайны, но и учиться контролировать себя, запрещать тебе слушать. Я научу тебя ставить щит.
– Было бы неплохо, – серьезно сказала Глина, – я думаю, что меня можно вот так запросто убить, если запереть ночью в любом сельском краеведческом музее. Или даже пионерской комнате.
– На твое счастье, нынче нет пионерских комнат, – усмехнулся Тим, но посмотрел на Глину с грустью и даже покачал головой.
Глина нашла старое кострище, и они стали таскать ветки и сухую траву для своего костра. Когда огонь занялся, Тим нанизал на тонкие веточки кусочки сосисок, напевая песню про туриста, который всегда поесть готов, хоть будет сварено полено. Глина помогала ему в молчании. Она не ходила в походы, а пионерское детство застала краешком.
– Я долго пытался разобраться в себе, у меня еще в детстве появились разные признаки, тревожные звоночки. Мать считала, что я болен, а учительница биологии даже однажды назвала меня одержимым. Бабка моя только знала, что со мной, от нее у меня и появилась эта одержимость. Я изучал ее дневник, практиковался в магии. Девушкам нравилось. Вот дурак был… Это всё не нужно в жизни, такая ерунда. Главное в нас – то человеческое, что заложено создателем. А все остальное – от лукавого.
Глина внимательно слушала, кусая понемногу горячие сосиски, держа веточку над горбушкой хлеба, на которую падали сочные капли.
– Бабка у меня была непростая. Жаль, что ничего толком мне не рассказала, а перед смертью отдала всю свою силу мне. Потом я уже узнал, что так шаманы передают свои способности молодым шаманам. Так что сила моя умножилась, я лечил, учил, слушал. Я становился сильнее и сильнее, но все время хотел большего и стремился разобраться в себе, что да к чему. Хотел знать, откуда этот дар, кто еще им обладает, как можно его развить… Было так много вопросов и так мало ответов. Потом я понял: я не в той стране родился или не в то время… Даже в дурдоме полежал полгода. Вышел оттуда и дар потерял.
– Что это значит? – встрепенулась Глина.
– Я не знаю, как я потерял свой дар. Почти ничего не помню. Наверное, меня пытали, и я сломался. Кусок памяти стёрт напрочь.
Глина догадывалась, кто мог пытать Тима, но напрямую спрашивать не хотела. Ждала, что тот расскажет сам.
– Люди не знают, кто и почему несет на себе тяжесть этого мира. В какой-то мере, и ты несешь часть этого бремени, пусть пока и не осознанно. Когда-то тебе придется выбирать, как и каждому из нас, – неопределенно сказал Тим, – нести бремя дальше непонятно куда, непонятно зачем, или… бросить все и уйти удить жарить сосиски на острове Красносельского пруда.
– А если я не хочу выбирать? – упрямо спросила Глина.
– Придется, – устало кивнул Тим. Он положил куртку на заваленное дерево, служившее скамейкой для туристов, и лег, глядя в небо, но оно было нестерпимо ярким, и Тим положил на лицо вязаную шапочку.
– А ты доволен своим выбором? – спросила Глина, доедая хлеб и запивая его пепси-колой.
– Доволен, – сказал шерстяным голосом Тим и хитро выглянул из-под шапки, – разве по мне не видно?
Глина пожала плечами, вернулась к берегу, набрала мутной воды в пустую бутылку и залила кострище.
