И никто не обращал внимания на человека, шагавшего в немецкой, по-фронтовому грязной шинели, перехваченной солдатским ремнем, и на семенившего рядом с ним мальчишку.

К вечеру ветер разметал по небу хмурые тучи, кое-где показалось голубое весеннее небо, и в лужах заиграли солнечные зайчики. Идти стало легче.

К Алчевску подошли уже в сумерках. Где-то далеко позади перекатывался гул артиллерийских залпов. В течение дня этот гул несколько раз доносился издалека и вновь затихал так же внезапно, как и появлялся. Но если днем он слышался явственно и отчетливо, то теперь лишь призрачные, еле уловимые отголоски его приглушенно долетали до слуха.

– На этот раз будем искать настоящий ночлег, – сказал Леонид, положив руку на плечо Виктора. – Может, найдется добрая душа, пустит переночевать.

– Надо на самой окраине пошукать. К ночи в город нам не с руки заходить, – отозвался Пятеркин.

– Устал небось за день?

– А что? Километров двадцать пять, а то и все тридцать мы отмахали… Не так уж я устал, как есть охота.

– Потерпи. Найдем ночлег, тогда и перекусим. Доедим сало, а завтра промышлять начнем.

Лишь утром в железнодорожной будке съели они по ломтику этого сала и по небольшому кусочку хлеба, столько же припасли и на вечер. Это было все, что прихватили они в дорогу. Правда, оставались еще четыре плитки немецкого шоколада. Но то был неприкосновенный запас, рассчитанный не столько для утоления голода, сколько на случай обыска. Шоколад германского производства мог лишний раз подчеркнуть принадлежность Дубровского к немецкой комендатуре.

Подойдя к старой, покосившейся мазанке на самой окраине Алчевска, Леонид постучал в маленькое окошко. Дверь отворила согбенная старушка с костлявыми, жилистыми руками. Без разрешения немецкого коменданта она было отказалась пустить на ночлег незнакомых пришельцев, но, увидев в руках Леонида целую пачку оккупационных марок, приветливо пригласила в дом.

В углу, под низким потолком единственной комнаты, перед иконой, мерцала лампада. Еще не снимая шинели, Дубровский спросил:

– Одни проживаете?

– Одна я, сынок, совсем одна маюсь. Муж еще в ту войну не возвратился. Две дочки замужем в Харькове жили. Теперича и не знаю где…

Леонид присел на скамью возле низкого деревянного столика, окинул взглядом комнату: комод, кровать, сундучок, несколько табуреток, пустой чугунок на остывшей печи. Потом не торопясь отсчитал десять марок и протянул их старухе.

– Это за одну ночь. Утром дальше пойдем. Свою часть догонять надо.

– Кто ж ты у немцев будешь? – полюбопытствовала старуха.

– Переводчик я. В комендатуре работал. Да вот от части своей отстал. А хлопчик этот батьку ищет. Ушел батька зимой во время отступления. Полицай Иванов со станции Чир. Может, слыхала?

– Не… сынок, у меня полицаев не было. Солдаты немецкие на постой становились, то правда, а полицаев не было.

Старуха бережно пересчитала деньги и спрятала их за пазуху.

– Бабуся, а печку нам не истопишь? – спросил Дубровский, пытливо оглядывая хозяйку.

– Ох! Трудно, трудно, сынок. Уголька-то совсем нет. Шахты ноне без дела стоят. Ведерочко угля на базаре, почитай, сто пятьдесят рублей стоит.

– А марки немецкие разве не в ходу теперь?

– Пошто не в ходу? Ходють и марки. Одна за десять рублей идет. Зимой было одни марки шли. А ныне, как русская антиллерия послышалась, все больше на рубли торгують. Но и марки немецкие тоже беруть.

Дубровский отсчитал еще двадцать марок и, протягивая их старухе, сказал:

– На тебе и на уголек, бабуся, только истопи нам печку. Погреться хочется, да и пообсохнуть.

– Хорошо, хорошо, сынок. И на том спасибо. – Хозяйка обрадованно схватила деньги. – У меня трошки угля осталось. И картошки немного найду. Со своего огородика припасла. Сейчас затоплю и чугунок поставлю.

– Вот и отлично. Располагайся, Виктор, – сказал Дубровский, снимая шинель.

Пятеркин, скинув куртку, принялся расшнуровывать ботинки. Хозяйка, перекрестившись на икону, причитая, стала растапливать печку. Вскоре хата наполнилась густым теплым духом.

Картошку ели без соли, благо сало было присолено. За столом старуха разговорилась, жаловалась, что соль на базаре исчезла, нарочито кляла советские порядки, осторожно критиковала немцев. Видимо, побаиваясь своих постояльцев, она робко спросила:

– Верно, скоро германцы опять за Дон пойдут?

– Не время сейчас. Силы подсобрать надобно.

– То-то я гляжу, много их, новых-то, понаехало. Учора все через город шли. На фуражках головка подсолнуха желтая, на рукаве такая же черная на белом лоскуте. А на автомобилях, на дверцах, собаки намалеваны. Чудно. Я таких сроду не видывала.

– А на танках, на пушках тоже собаки? – спросил Дубровский.

– Ни-и… Они без пушков и без танков ихали.

– Без пушек и без танков сейчас нельзя. У русских этого добра много стало.

– И то правда. Сам-то, сынок, из каких краев будешь?

– Белорус я, бабуся, из-под Мозыря.

– От ить куда забросило. Небось матка дома дожидает?

– Да уж наверно, ждет не дождется.

– А вона знае, шо ты у немца робишь? – переходя на украинский говор, спросила хозяйка.

Леониду не хотелось вступать в дискуссию со словоохотливой старухой, и потому, увидев, как опускаются веки на глазах Пятеркина, он кивнул на него:

– Устал хлопец, совсем из сил выбился. Пора ему спать. Да и мне выспаться надо.

Старуха суетливо заметалась по комнате: достала овчинный, видавший виды тулуп, расстелила его на полу возле печки, извлекла из сундука старое лоскутное одеяло и кусок залежалого ситца.

– То заместо простынки постелить можно, – сказала она, бросив ситец поверх тулупа.

Эту ночь и Леонид Дубровский, и Виктор Пятеркин спали крепким, беспробудным сном. Проснулись рано и, наскоро перекусив остатками холодной картошки, двинулись в путь.

В самом Алчевске войск почти не было. Лишь небольшая колонна грузовиков с гитлеровскими солдатами проследовала по одной из центральных улиц.

– Смотри, дядя Леня, и вправду собаки на дверцах намалеваны и подсолнухи желтые на фуражках, – негромко проговорил Виктор.

– Не соврала бабка, точно подметила. Это австрийцы. Запоминай пока, – в тон ему ответил Дубровский.

Из города выбрались, когда яркое весеннее солнце начало пригревать. В бескрайнем небе не проплыло ни единого облачка. После сухой ветреной ночи земля просохла уже основательно. Дорога на Дебальцево, куда держали путь разведчики, тянулась по степи. Кое-где высились терриконы. В полдень подошли к Мануиловке и свернули налево, в деревню Малоивановку, что виднелась всего в полутора километрах от большака.

На самой окраине деревушки повстречали ефрейтора немецкой армии в сопровождении двух солдат.

– Куда идете? Кто такие? – спросил он.

Дубровский объяснил по-немецки, что является переводчиком Чернышковской комендатуры и разыскивает свою часть.

– Документы! – потребовал ефрейтор, окидывая недоверчивым взглядом Леонида и Виктора.

– Пожалуйста. – Дубровский предъявил удостоверение. Ефрейтор внимательно просмотрел истрепанный документ и, возвращая его, сказал:

– Я комендант этой деревни. Здесь нет вашей Чернышковской комендатуры.

– А я и не надеялся найти ее здесь. Мы свернули в Малоивановку в надежде купить продукты и передохнуть. Потом пойдем в Дебальцево. Там, в комендатуре, мне наверняка помогут найти свою часть.

– А кто этот мальчик?

– Повстречал на дороге. Отец его был полицейским на станции Чир, и родители эвакуировались на запад вместе с отступающими войсками. Теперь он ищет своего отца.

– Хорошо, идите в тот дом, – немец указал на большую хату под железной крышей, – там найдете моего переводчика. Он обеспечит вас пайком и укажет, где отдохнуть.

Дубровский поблагодарил ефрейтора.

– Подождите моего возвращения, – сказал тот. – Мне надо еще кое-что выяснить. А в Дебальцево без пропуска вы не пройдете.

Вместе с Виктором направились они вдоль улицы к указанному ефрейтором дому. Возле крыльца, на деревянной, вкопанной в землю скамейке, сидели два полицая с белыми повязками на рукаве. Завидев незнакомых людей, они испытующе поглядели то на Дубровского, то на Пятеркина, пока те не подошли вплотную.