– Вставай, – Фолкмар тормошил Ницеля что есть мочи, но тот не желал разлеплять веки. – Вставай, старый дурак и пьяница!

«Дурак и пропойца… Ровно, как и я сам», – с грустью подумал Фолкмар, оттаскивая Ницеля за портки.

В храме было просторно и воздушно. Сквозь распахнутые настежь врата дышала рассветная прохлада весны. Близилось долгое лето, но отголоски зимы все еще морозили воздух.

Подмяв под себя потертый шерстяной кафтан, Ницель свернулся клубком на постаменте Отверженного. На нем, видно, должна была стоять какая-нибудь статуя – величественного бога, взирающего с высоты небес, но ничего такого не было. На плоский округлый мрамор давил только воздух да всякая мелкая всячина, промеж которой ловко уместился тощий старик. Люди сюда тащили лишнее добро, что находилось в карманах. По обыкновению, лишнего оказывалось не много, посему Отверженный довольствовался малой жертвой: дудки, свечки, склянки и несколько вареных яиц. Кидали сюда же, порой, и парочку стоптанных сапог. Они составляли добрую компанию сапогам мраморным, и мраморным сандалиям, а также отпечаткам детских ног, вбитых в холодный камень. Сапоги обрывались ровно на щиколотках, так и не показав своих хозяев. Здесь не возвышался Отверженный, по щедрому прозвищу «Бог, которого нет». Ведь никто не знал, каков его истинный лик. Постамент выглядел огромной дырой в стройном ряду величественных статуй. Ницель спокойно почивал, зацепившись сохлыми пальцами за чьи-то детские пяточки.

– Придется потратить целый серебряник на новые, – с досадой прошептал Фолкмар, заприметив у верного слуги отвалившуюся подошву сапога, – Ты, видно, не думал о сапогах, когда набивал свое брюхо, – (но ведь и сам он совершенно не думал об этом), – Должно быть, моча на обочине тебе дороже, чем крепкая кожа на ногах. Нужно было на обновку деньги пустить, а не выпивку. Да что с тебя взять…

Вокруг вилось множество стоп, обутых в прочные сапоги, сандалии и ботинки. У всех имелись крепкие каменные подошвы, никогда не знавшие износа. Холодный камень в них не нуждался, но одолжить новые не мог. «Бери покрепче, старина, такой пожар в глотке можно потушить только крепкой водой», – что ж, пили они с Ницелем вместе, так что сетования были пустые.

«Нужно чтить всю дюжину, но одного бога больше всех» – стройная надпись, выбитая над центральным алтарем, выглядела как насмешка.

– И что же ты тут забыл?

Накануне они надрались как свиньи и Ницель вновь изъявил желание наложить большую кучу в чашу Безумного в главном храме столицы. Утром он ушел на поиски пенного, ибо страдания его были невыносимы. Обмолвился он, что заскочит по пути навестить дюжину «каменных нахлебников». Верный слуга мстил за своего хозяина по-своему. Не думал Фолкмар, что тот действительно на это решится.

Постамент Отверженного располагался аккурат рядом со статуей Безумного с огромной чашей в руках. С него, видать, Ницель и решил подобраться к врагу. Воровато оглянувшись, старый рыцарь принюхался, стараясь уловить хоть какие-то нотки бесчинства. Но не пахло ничем, кроме гари от свечи Отца Огня. Горечь огненного плюща кусала ноздри.

Может, все-таки не успел? Последние трое суток они не ели ничего, кроме самодельной браги да дешевого кабацкого вина. Так что вряд ли живот Ницеля был способен на большее, чем пара хлипких ветров. С этой надеждой Фолкмар стал теребить спящего еще пуще: пора просыпаться, горизонт уже окрасился в багровый. Вот-вот храм начнет заполнять народ и появятся клирики. Храмовники тут же накличут городскую стражу, и межевой рыцарь со слугой отправятся в гротовые тюрьмы.

После ночной попойки Ницель выглядел так, будто готов вот-вот испустить дух.

– Ну и дурак ты, Ницель! Помереть в таком месте! – седая голова тряхнулась с досады. Так и есть, слуга его был совершенно мертв, от макушки до самых кончиков пальцев.

Оставив в покое потертые портки, Фолкмар замер над бездыханным телом. Что поделать, это неотступно приближалось с каждым новым рассветом. Думается, надо быть готовым, ведь слуге исполнилось уже семьдесят и век его подходил к концу. Фолкмар встретил его, когда тот был еще совсем мальчишкой. Странно, что он протянул рядом с ним так долго. Признаться, сам Фолкмар не протянул бы рядом с собой так долго. И все же, он не был готов к смерти близкого друга. Грусть посетила старое сердце.

А еще Ницель хотел помочиться в свечу Отцу Огня, но видимо, и этому не суждено было сбыться. Да и как бы он умудрился это сделать? Свеча – не чаша. Карабкаться по скользкому воску несподручно даже молодому. И все же, знатный богохульник был этот Ницель, но верный друг и слуга. Единственное, что у Фолкмара оставалось, кроме коня да ржавых доспехов. Теперь и этого нет.

Снять бы шлем с седых волос в знак скорби, но он потерял тот еще с полвесны назад где-то у Отвесных Скал. Фолкмар так и не сделал Ницеля своим оруженосцем и не посвятил в рыцари, хоть и обещал. Теперь дряхлую душу вечно будет грызть совесть.

«Вечно…»

– Я похороню тебя там, где гуляет ветер, – скорбно сказал Фолкмар. – Ты всегда любил ветер, я это знаю.

Но сначала предстояло незаметно утащить тело из храма. Несколько сонных алтарников проходились по рядам свечей у белоснежных помостов Жницы Смерти.

«И что они делают, что никогда не высыпаются», – думал Фолкмар каждый раз, когда бывал здесь. Сменялись лица, росли мальчишки, становясь все как один строгими клириками, но молодняк все так же спал на ступенях, у статуй и спрятавшись за колоннами, смахивая с утра на неопрятных птенцов.

«Вот бы какая-нибудь статуя сошла со своего чертового постамента и помогла мне донести мертвого друга до коня, хоть какая-то польза от этих богов».

Но те стояли неподвижно и взирали безразлично, как и всегда.

Головы их упирались в расписные своды, свет огибал их, словно бурная река скалы. Статуи двенадцати богов превышали рост любого взрослого мужчины вдвое. У распахнутых врат встречал Идущий по небу, протянув одну руку к свету входа, другой провожая в глубь храма. Рядом сжимала в руках лавровый венок та, что отдает. За ней обратила к небу ладони та, что забирает, скапливая в них материнские слезы. Глава ее была опущена, лицо скрыто под каменным капюшоном.

Отец Огня взирал на свечу у себя в руках, толщиной с колонну и ростом с нее же, воск был смешан с соком огненного плюща. Языки пламени тянулись к сводам, озаряя светом серые стены. Огромное пятно копоти чернотой пометило камень. Великий Воин поднял вверх широкий меч, на щите его отпечатался символ войны, а, может, символ защиты – меч, разрубающий зеленую звезду. Здесь собрались все, даже Безумный, выкрашенный в черный. Под плотной каменной парчой зияла пустота сбитого лика. В главном храме он навсегда был заключен в темницу.

Позади послышался тихий говор первых прихожан. Они не переставали обсуждать утренние вести, но делали это приглушенно из уважения к богам. Так, Фолкмар первым делом узнал, что булочник на центральной площади подал с утра вчерашнюю сдобу, но разогрел ее и посыпал тертым миндалем, чтобы скрыть обман. И чтобы леди Флоренсиа не вздумала ходить к нему, если только, конечно, она не без ума от миндаля.

Взвалив на плечи Ницеля, Фолкмар удивился его невесомости. Будто в старике не осталось ни мяса, ни костей – ничего, кроме любви к этому миру. Весило это совсем немного, ведь истинные чувства легки, узнать их непросто. Каждый раз Ницель удивлялся рассвету, словно ребенок, хоть тот озарял горизонт по утрам, как и всегда.

– Что ж, старина, когда-то ты тащил меня на своем хребте, видать, сейчас настала моя очередь, – сказал Фолкмар другу. Он еще не привык к его смерти и вел разговоры, как прежде.

В распахнутые врата впорхнула стайка шумных мальчишек. Их было чуть больше дюжины. Наглая шпана походила на рой галдящих галок, шумно смеялась, босые пятки стремительно шлепали по холодному мраморному полу. У некоторых обнаруживались сандалии на ногах, но на этом удача их заканчивалась. Кто помладше стянули пояса тугими веревками, рубахи из жесткой мешковины многим были велики. Заводилы постарше разжились шерстяными жилетами и льняными поясами, но штаны их все равно оставались драны.