Это был волк, связанный, с толстой дубиной, торчащей поперек пасти. В робком свете зари он казался огромным, глаза сверкали вызывающе и дико. В них было все, кроме ужаса. Зверь лежал, уже смирившись со своей позорной участью: его — мудрого и могучего, ловкого и отчаянного — поймал и связал человек. Откуда-то налетели собаки, захлебывались лаем, однако боялись наброситься — даже в веревках он внушал страх и трепет…

Перевязанный, Йордан походил на здорового, пухлого ребенка, укутанного в разноцветные пеленки. Над верхней губой белели нежные усики — след парного молока, которое принесла для него Розалина. Большой ребенок спал, и только сейчас девушка увидела огромную силу, таящуюся в молодом мужчине. Только сейчас она поняла, как слаб и беспомощен ее отец — будь он Йорданом, он не искал бы спасения в бегстве, не принимал бы жертву дочери…

Йордан проснулся под вечер. Встал, сделал несколько нерешительных шагов и, перекосившись от боли, присел на кровать. С тех пор как вернулся, он не проронил и слова, даже не охнул ни разу, и сейчас впервые заговорил, чтобы спросить о волке.

— Он там, где ты его оставил, — ответила Розалина. — Папа привязал собак, чтоб не разорвали его.

— Да, — покачал головой Йордан, — набрасываться на связанного зверя каждый может, — лицо его все больше расслаблялось, наполняясь добротой. — Бате скажи, чтоб прогнал этих собак, пусть других себе найдет. Вчера пошел с ними, оглянуться не успел, а их уж и след простыл…

— А как ты волка нашел?

— Не я его, а он меня… — рассмеялся Йордан. — Ох и злющий же, дьявол!

— Тебе не страшно было? — не отрывала глаз Розалина.

— Как не страшно, страшно. Это же зверь. Подбросил ему дубинку в овечьем жире, а он ее одним щелчком надвое. — Йордан прикрыл глаза и с каким-то наслаждением произнес: — Зверь! Большой, сильный!..

— Папа сказал, тебя все зовут, когда не могут сами управиться…

— А чего ж тут такого, ну зовут… Думают, я ничего не боюсь. Не правда это, конечно, меня тоже мать рожала… Только мы, мужчины, рождаемся не единожды, первый только раз — от женщины, остальные — от жизни, от схваток с ней…

Йордан замолчал, подпер лицо кулаками, задумался. Давно так повелось — самые высокие деревья он обрезал, молодых непокорных коней он объезжал, в первый раз буйволов он запрягал… Его переезжали, лягали, бодали, он падал, тонул, горел, но всегда выживал. И все же ему казалось: это случалось с кем-то другим, а он лишь смотрел со стороны, или нет — не со стороны, а откуда-то сверху, как бы с самих звезд. Теперь, когда в его сознании прокручивалась ночная битва, чудилось, что сидишь на своей звезде, молча наблюдая за всем этим. На другой, соседней звезде — эта молоденькая женщина, запеленавшая его, как ребенка. И оба далеки и недостижимы, ничего не боятся. Только сейчас пришло в голову, что все время, пока тысячу раз умирал и снова воскресал, его страх оставался здесь, на земле, а он, Йордан, сидел на звезде.

Он медленно открыл глаза, в них медленно вошла Розалина. Ему казалось, плавно и неторопливо спускались они вдвоем со своих звезд, чтобы прийти сюда, в тесную комнатку, окруженную отовсюду лесами, далекую от людей. Оба молчали. Йордан ощутил покой и очищение. Рядом сидела эта маленькая, до вчерашнего дня незнакомая, женщина. На дворе волк ждал приговора, еще вчера свирепый зверь, сегодня — обмотанная веревками горка мяса, костей и шерсти. Розалина же не знала, что говорить. За годы, прожитые далеко от шумного и пестрого мира, она незаметно и естественно распрощалась с детством и как бы неожиданно превратилась в женщину.

Йордан подошел к окошку, надолго задержал взгляд на толстом потрескавшемся вязе.

— Уходишь? — тревожно спросила Розалина.

— Надо!

— Можешь переночевать… Папа скоро вернется с пастьбы.

— Нельзя!.. Лучше уйти…

Йордан почувствовал что-то напряженное и тревожное вокруг себя. Отвернул лицо от лица Розалины… и понял, что снова поднимается на звезду, чтоб наблюдать за собой с выси.

— Подумают еще, что волк загрыз, если вечером не вернусь…

— Кто подумает, ты же один живешь?!

— Один… живу один, но все знают, что пошел за волком. Не вернусь я сегодня вечером, решат: не стало Йордана. А я им отведу его. Пусть смотрят. Скажу, чтоб придумали, куда девать. Такого зверя убивать нельзя… Хорош, бродяга!

Шагнул за порог и направился к вязу.

— У вас покрепче веревки ничего не найдется?

Розалина порылась под навесом, молча подала ему старую ржавую цепь. Йордан обмотал ее вокруг мощной шеи зверя, потом снял канат, оставив только дубину в пасти.

— Ну что, волчонок, — сказал он нежно, — пошли?

— Может, все-таки останешься?.. Папа рассердится, если отпущу тебя…

— В другой раз… Сейчас нам надо торопиться — скоро стемнеет.

— У тебя никогда не было жены? — с внезапной смелостью спросила Розалина, наперед зная ответ.

— Никогда… — тихо ответил Йордан.

— И всегда один живешь?

— Один!.. Но дома не очень-то задерживаюсь — все время зовут куда-нибудь…

— Значит, не останешься сегодня?!

— Нет! Подумают, волк меня съел. Пошли, серый! — дернул он цепь.

Волк послушно поплелся за Йорданом, сильно прихрамывая на одну ногу.

Розалина смотрела вслед, пока они не скрылись в лощине. Потом уткнулась в корявый ствол вяза, где прежде лежал зверь, и тихо заплакала. Вековая кора привычно впитывала слезы…

— Трус!.. — процедила сквозь сжатые зубы женщина.

Откинула голову. Слезы все еще подступали к глазам, она их утирала своими маленькими кулачками, тихо, как заклинание, повторяя:

— Трус, трус! Трус…

И вдруг резко выпрямилась. Посмотрела на мир сухими глазами, заторопилась к обжитой, богом забытой кошаре.

Перевела Светлана Кирова.

Христо Карастоянов

ДЕКАБРЬСКИЕ ДОЖДИ

К вечеру заморосил дождь, и асфальт стал опасным. Проехав несколько километров за городом М., человек увидел: на шоссе женщина ловит попутную машину. Он неохотно притормозил.

Она доверчиво села на переднее сиденье, сбивчиво заговорила. По ее растерянной улыбке нетрудно было заметить, что она чем-то озабочена. Сразу же стало известно, что незнакомка добирается до своего родного села и просит подбросить ее до развилки — в двадцати километрах отсюда.

Быстро смеркалось. С приближением перекрестка, к которому они теперь спешили, усиливался дождь, и на лице молодой женщины все явственнее проступала тревога. А когда человек пошел на поворот, чтобы остановиться на обочине, женщина внезапно повернулась к нему и взволнованно спросила, спешит ли он?.. Человек в нерешительности пожал плечами, не дожидаясь ответа, незнакомка попросила уделить ей два-три часа времени — поехать с ней в село.

Человек совершенно растерялся, женщина перевела умоляющий взгляд на рукав его пиджака и, краснея, принялась объяснять ему, что едет навестить больную мать, что она так плоха, что нет никакой надежды…

Человек смотрел на нее с недоумением. Он не был врачом и потому не понимал, чего она хочет от него.

Женщина залилась краской до корней волос, когда говорила о том, что мать мечтала видеть ее замужней — это успокоило бы мать. Женщина понимала, что это глупо, но не умела объяснить матери причину своего одиночества… Вот почему просит поехать с ней, надо показать матери своего жениха.

Человек встревожился и поспешил объяснить, что он женат. Женщина нервно засмеялась, втолковывая ему, что это не имеет значения, все только ради матери. Она обещала вместе с ним вернуться в город и все объяснить его жене… если это понадобится.

Человек колебался, но женщина просила так убедительно, что в конце концов он, обреченно вздохнув, согласился.

— Хорошо, хорошо… — успокаивал он свою спутницу.