Потом, когда тот удалился, крикнул:

— Сударыни киноактрисы, сюда. Идите сюда. Ты, надеюсь, тоже уважишь, дядя Иван?!

Старый Волк на этот раз ясно понял, что директор «Морской битвы» говорит про него.

Девушки удивленно переглянулись: директор открывал дверь, и они увидели, как плывет по противню свежая ставрида.

Перевела Светлана Кирова.

Захарий Крыстев

ЧУКА

А

Черт его знает, как у других, но меня любовь, этот трепет душевный, который искусство объявило даром божьим, меня она пугает. Так я думал задолго до того, как эта Чука узрела мою небритую физиономию. Как узнал, куда меня распределят, сразу сказал себе: «Приплыли. Технолог на заводе — смерть мечтам об аспирантуре, ладно, будем вливаться в рабочий класс, выпал шанс заработать звание раз не академика, так Героя. Быть тебе карьеристом». А любовь меня сразила наповал из оконца отдела снабжения. Такое было начало, да. Следователю, наверное, это будет крайне важно. Начало — живой девичий взгляд из окна и конец — мертвые глаза, сирена «скорой», слепота. Неужели Ананиев на допросе сумеет доказать, что в ослеплении Зойки виноват я? Спросить меня, так тут другая виновница — Чука. В этом гигантском котле варится из тысяч людских судеб настоящее. Варится сталь. Парок из этого котла и потомкам нашим будет щекотать ноздри…

Закон вправе привлечь к ответственности кого угодно, но записать в ответчики строительный объект, тем более национального масштаба? Как оправдается Чука перед истицей Зоей Басаревой? Выплатит компенсацию? Нельзя ж все переводить на деньги, деньги… Вот приходят к тебе в дом, платят за каждый квадратный метр, оценивают каждое деревце, хилый курятник и тот в реестрик занесут — а кто обозначит цену воспоминаниям? Мой дом, отец, я — совсем маленький, терпкий вкус первых желтых груш, красные бисеринки крови на разбитой коленке… Сердце защемило. …Ностальгия… Да ничего в тебе и не вздрогнет, сентиментальности, а уж тем паче сантиментов — ни на гран, у тебя ж сердце — из металла с порядковым номером то ли девять, то ли десять по таблице твердости, — так дядька Тимофеев заключил, а его надо слушаться! Во-первых, начальник, во-вторых, ветеран, в-третьих, действительно дядька — Зоин.

Зойка! Это безумие! Зачем? Ослепла… Я слеп… Уже три месяца. И моей слепоте, и твоей — виной любовь. Зачем ты пытала меня, слепца, ну разве мог я сказать тебе, зрячей, что люблю. И ты твердила, что ослепнешь… И я… Я сказал: «Это другое дело, детка…» Так я сказал.

В этих словах, гражданин следователь, вся моя вина. Я готов под ними подписаться. Вообще-то я могу подписать что угодно — куда вы мою верхнюю правую поставите, там моя подпись и будет. Итак, я, Румен Станимиров Пасков, родился в семье фининспектора… Я — Румен. Да, теперь не вам одному мое имя напоминает о благородном отпрыске семейства Капулетти. (Видите, я был уверен, что хоть о театральной классике вы имеете представление.) Зоя, естественно, Джульетта, и чего мелочиться — действие из Вероны, XVI век, переносится в Чуку, век XX. Но стыковки не будет, предупреждаю, я ценю вой турбин выше завываний трубадуров. Конечно, напрашивается вывод, что Пасков бесчувственный технарь. А когда увидел ее в химлаборатории, сердечко задрожало. Это чудо мне явно предназначала судьба. К Севде я зашел за справкой. Тут же прочитал, и настроение упало — чтобы выйти из прорыва на подстанции нужно выбивать кучу оборудования через снабженцев. Я, видно, заговорил со зла сам с собою вслух — Севда меня услышала и понимающе улыбнулась: «Ты спасен — моя подружка Зоя, из снабжения…» «Ну, Пасков, держись!» — так я себе приказал. Из-под малинового берета на меня смотрели глазищи — каждый величиной с малый абразивный круг. Оранжевые кудряшки рассыпались по плечам, белый халат впереди она, видно, задела шариковой ручкой, а ноздри ее подрагивали с амплитудой колебаний пламени газовой горелки. Рука Зоина была прохладна и мягка, как заячья лапка, а глаза блестели, как свежевымытые черешни. Правда, в отличие от Севды она не стала говорить, что я спасен — интуиция подсказала, что я не спасенный, а пленный. Она записала три цифры своего внутреннего телефона и подала листок, как сказочная принцесса. Помню, на ум пришло: «А перстень этот волшебный, смотри не потеряй! Повернешь три раза, явлюсь тебе во всей красе и выполню три твоих желания. Без моей помощи не совершить тебе подвиги, для которых ты избран». Я побагровел как рак от волнения и смущения, но в глубине души почувствовал прилив сил: ура! У меня теперь свой человек в стане злого старика Тимофеева: наш начальник отдела снабжения царствовал над нами круто, некоронованный король в старозаветном замызганном берете…

Любой парень из нашего цеха, если Ананиев будет искать свидетелей, подтвердит, что я пахал не за страх, а за совесть до той минуты, когда меня поразил любовный недуг. Все знают принцип работы электромагнита: накрутишь вокруг гвоздя проволоку, пустишь постоянный ток — и готов магнит. Вот и Зоя излучала притяжение вся, с головы до пят, причем ток явно менял характеристики при моем появлении. К тимофеевскому вагончику не проложили настил, и в грязи четко смотрелись следы приличного количества мужских сапог. И дело тут было явно не в главном снабженце, потому что уже через неделю после нашей первой встречи с Зоей мои кроссовки бороздили пространство до вагончика в одиночестве. По нескольку раз в день. И это произвело впечатление. И на нее, и на меня.

— Я всех твоих поклонников распугал. — Я задержал ее руку в своей. — Тебе следует меня прогнать, чтобы я не бросал тень на твою репутацию.

Она по-детски закусила губу.

— Я подумаю…

Пространство между нами сотрясалось от столкновений разноименных зарядов, причем я тоже чувствовал, что начинаю выделять тепловую энергию. Наше притяжение явно было взаимным, но ни я, ни Зоя не набрались смелости определить его природу. Это было как лихорадка… Болезнь. Теперь я это понимаю: любовь, мука. А инвалиду и вовсе не до любви…

На последнем осмотре доктор Везенков определил, что потеря зрения у меня — тридцать процентов: «Только не вешать нос! Работу тебе подыщут. На будущий год продолжим курс лечения, а пока — отдых, отдых и отдых!» Только дверь за ним закрылась — Зоя. Белый смазанный силуэт. Дрожит, всхлипывает, гладит мои руки. Я ей:

— Здорово, Заяц! — А она в рев. И от меня ни на шаг. Что объясняй, что не объясняй: со злости лопнуть готов, когда меня жалеют.

— Ты не ослепнешь! Доктор сказал, что всего тридцать процентов… И полный ажур… — Это она меня передразнивает. Ажур. Тужур. Н-да, Франция. Францалийский, мой шеф, вышел сухим из воды, а я тут как мокрая слепая курица… Вот тебе и бонжур. Лямур…

— Слушай, а ты не могла бы любить меня не так интенсивно, процентов на тридцать слабее?

Как она стала тискать мою руку!

— Ты жестокий! Ты ужасный! — сразу опомнившись, постаралась отшутиться. — Я тебя люблю на триста процентов сильнее, на триста…

Вот так, в Чуке все подсчитано в процентах.

Но я чувствовал, что призма рационализма, сквозь которую смотрел на мир с доисторических времен, тает, как банальная льдинка. И Зоя будто чуяла это и, как Герда, пыталась растопить мое сердце слезами: на мою небритую физиономию просыпались оранжевые упругие завитки ее волос, скользили между пальцами, и я то и дело касался щек, мокрых от слез.

— Как в дурацкой мелодраме, правда? — спрашивала Зоя дрожащими губами, я ощущал, как испуганно она озирается на дверь — в любой момент могла войти старшая сестра.

— Что ты, тут налицо отличная драма! Мелодрама не получится при всем желании: ты своим носиком не шибко мелодично выводишь тему!

Не знаю, что бы сейчас отдал… Вернуть бы назад этот момент! Шуткарь. К стенке отвернулся, герой! Тебе бы орден всемирной ассоциации садистов на шею… А ведь Зоя наверняка, увидев мою холодность, стала выискивать способ, чтобы доказать свою любовь. И я ее не остановил.