— Чистая правда, козли… к. Еще вопросы?

— Так и знала, все — сплетни. А я верю только собственным глазам!.. А! — Она будто только сейчас вспомнила. — Знаешь, кого я сейчас повстречала в баре? Филипову и Игната. Ты, как вижу, предпочел коллективу коллоквиум…

Вот так концерт!.. Впрочем, они могли туда зайти после. А если Пепа врет? Она прожженная интриганка: видела, что у нас какие-то трения, и готово дело: «Видела в баре…» Нет, едва ли. Раз притащилась сюда, значит, уверена, что я один дома. Выходит, видела?

— Козлик, да на тебе лица нет! Привыкай! Сэ ля ви!

Но я уже не слушаю — по лестнице, вниз!

Ну, Игнат…

Как всегда, использует любую трещинку в наших отношениях с Миленой, чтобы вклиниться. Средства? Концерт (в стиле Миленки), бар (их общий стиль), бесконечные мелкие услуги и разговоры (тут он мастак), и, чем черт не шутит? — может, они отправились сейчас к нему?

Спокойно. Сначала факты.

Игнат явно в контакте с Пепой. Доказательства: встреча в баре и то, что Пепа отыскала меня, хотя мой адрес знают только он и Милена. Чего добивается наша красотка Пепа? Оказывает услугу Игнату, получает обильную пищу для сплетен… И, по-моему, эта мадам рассчитывает, что рано или поздно персидские ковры и титулы ее предка добьют бедного провинциала. Пусть ее надеется…

А Милена? Женщины мстительны, возьмет и уйдет к Игнату. Ох и скотина же я! Кто-кто, но не она! А если пойдет? Просто так, чтобы отомстить… Точно, пойдет, и глазом не моргнет. А я-то дурак! Сам ее бросил!.. Ну нет, Игнат, дорогой, у тебя номер не пройдет по крайней мере сегодня ночью! Отыграем в шпионов и сыщиков до утра, но с завтрашнего дня оставьте меня в покое, да! У меня есть дела и посерьезнее!

…Воротник плаща поднят, руки в карманы поглубже. «Как могила пустая, город черен и мрачен», — очень часто вспоминаю строчки Христо Смирненского с тех пор, как живу в Софии. Наверное, и он блукал среди шикарных витрин и домов, всем чужой, лишний, но покорил этот город! И тысячи умов! Даже при моем рациональном мышлении память цепко держит столько его стихотворений… И я одержу победу! Не вдруг, но постепенно. Все телеграфные агентства мира будут передавать сообщения о моем великом открытии, и придет час возмездия за все идиотские комплексы, которыми бездушная столица давит на сознание робкого провинциала, дерзнувшего поднять руку на ее владения… Когда я приехал в Софию не экскурсантом, а студентом, то ощутил себя потерпевшим кораблекрушение и выброшенным волей рока на необитаемый остров. Ни с кем не знаком, ни единой близкой души, подохнешь тут на чердаке, никто и не вспомнит, разве через месяц любопытная соседка притащит домоуправа к двери, за которой будут покоиться мои тленные останки… а может, и раньше — когда хозяин подумает взыскать свои денежки!.. А потом жизнь вошла в колею: университет, куда все ходят, как чиновники на службу, отсиживают, принудительно отрабатывают часы, а уж потом — киношки, театры, кофейни, вечеринки, библиотеки, потом домой или на вокзал — подзаработать десятку за ночь на разгрузке вагонов. И тут — Милена… Она мне показалась самой серьезной и самой интеллигентной из всех, к тому же дочь крупного ученого-атомника (тоже ореол недосягаемости…). Но первой на меня глаз она положила.

Ох эти женщины! Мягко стелют… Милена начала садиться на лекциях со мной и с Игнатом, постепенно включаться в наши разговоры, и к началу второго семестра мы уже считались неразлучной троицей в экспериментальной студенческой группе ее отца. Рядом сидели в читалках, разом ходили в кино, на концерты (тут уж она нас взяла в оборот). На концертах бывали и ее родители, профессор стал приглашать нас время от времени на ужин, и наши отношения в троице — и мои с Миленой — постепенно укрепились. Филиповы, безусловно, все понимали, чего яснее, но не то чтобы противиться, они были довольны! Запрети профессор или его жена встречаться с Миленкой, я бы все подметки стер, бегая за ней. У нас в Петриче ротный твердил: «Македонец не отступает, македонец не отступает…» И я стал уклоняться от семейных вечеров (Игнат выражал превеликое огорчение). Да и при родителях я робел, терялся, держался хуже не придумаешь, мне представлялось, что они все знают о наших отношениях и презирают меня за то, что до сих пор я не сделал их дочери предложение. Сказал я как-то ей об этом, она хохотала до колик: «Ты что, с луны свалился? Моя личная жизнь — моя вотчина, а отец сам меня приучал с колыбели к самостоятельности. Я сама за себя отвечаю и решаю. Они, может, считают, что мне пора замуж, как только я диплом получу. А я, может, в тридцать лет выйду, а то и вообще не выйду» В таких откровениях я ей верил не до конца: кто откажется от своего счастья, от семьи? Но (в этом я убеждался не раз) типично бабские мечтания Милене не свойственны, а самостоятельность ее — факт, и притом бесспорный. Независимый характер — вот, наверное, главное, что надолго привязало к ней. Мне, в отличие от традиционных мужчин — семейных тиранов, импонируют уверенные в себе женщины, кто поступает вон как в народной песне моя землячка Сирма, которая сколько турок-поработителей зарубила. Короче говоря, нравятся мне боевые женщины, и все тут! А Милена по натуре своей боец. Наверное, не случайно корень ее по отцовской линии — нашенский, прадед ее, осевший в Софии после Илинденского восстания, был из Кукуша, погиб в ополчении. Мой дед тогда уцелел, и мы в детстве все просили его рассказать о том, как они рубились с турками под Одрином, как «на нож пятерых насаживали».

Ну-ну, ударился в воспоминания. Не отвлекаться: должен был я вчера пойти на лекцию Филипова? Должен. Обязан я выполнять чьи бы то ни было капризы? Нет. Мадемуазель Филипова, когда вы наконец осознаете, что для меня важнее всего Ее Величество Физика, а все остальное — мелочи жизни? Чего торчать у Игнатова подъезда? Посмеются они вволюшку, когда меня здесь увидят… А если они уже наверху? Ломиться в дверь? Вправе я это делать? Чуть не сорвался…

Все.

Оставьте меня в покое.

Из-за угла появляется Игнат. Один! А я — в телефонную будку. Повернувшись к нему спиной, снимаю трубку, набираю какие-то цифры. Проходит мимо и исчезает в подъезде, а мой маленький Антошка скачет и хлопает в ладоши от радости!

Вперед! Дверь будки распахивается с треском, выхожу в бодрый холод уходящей ночи. До сознания доходят внешние раздражители: трамвай скулит на центральной улице, «Волга» — наверняка персональная, где-то недалеко разгружают ящики со стеклотарой (как люди могут спать в таком содоме — бог знает). Чаще встречаются прохожие, жмутся в своих пиджачках: предутренние часы — самые холодные. Одному мне жарко, плащ нараспашку, холод даже приятен, и город выглядит не так враждебно, как час назад… К черту мысли о земных благах, о теплых квартирах… Все в мире относительно. Окажись кто из софийцев у нас в Петриче без крова — несладко и ему там придется. А у меня там родной дом (не роскошь, но со всеми удобствами). Сказано, что самое большое богатство дается один раз — шанс появиться на свет от нужных родителей. Я должен быть доволен, что не получил такого первичного ускорения; отец скорее отдаст, чем возьмет, до всех и вся ему есть дело, и чудо, что пока его миновал второй инфаркт. Меня бы грызли сомнения: достиг ли я всего благодаря собственным способностям или мне дали фору? Теперь я уверен, что сам смогу кой-чего добиться, сам дойду, своей головой (Милена считает, что у меня римский профиль, а по мне — так на плечах обычная южная тыква). Милена обожает историю искусств и постоянно проводит параллели с античностью, на что я заметил, что пора менять профессию. Так вот, что касается моего профиля. Я бы предпочел сходство не с каким-нибудь римским бездельником, развращенным вином и женщинами, а с моим прадедом, гайдуком Велю Хромым. Рубил он, как и дед Либен из Копривштицы, головы и христианам-предателям, и туркам, а их деньгами дань не одного села платил… Постарев, обзавелся Хромой солидной торговлишкой. Но продавал муку много дешевле турецкой — сбивал их цены, подговорил несколько отчаянных голов изгнать из города владыку — фанариота, его и застрелили дома два наемника. Вот человек! О нем до сей поры у нас в крае песни поют!