— Гол! Гол! — кричали мальчишки.

…Движение, движение, мой мальчик! Будешь стоять на месте, тебе непременно влепят гол!

Васко двинулся дальше, но настроение уже испортилось. Он вдруг ясно осознал все мальчишество своего поведения в кабинете следователя и от этого еще больше разозлился — нет, не на себя, на него… Он свернул на площадь, наскоро пообедал, хотя обедать было явно рановато, и сразу пошел в гостиницу: боялся, как бы не встретить случайно кого из знакомых, кто станет расспрашивать о том, чего и сам Петринский не мог еще себе объяснить…

Взволнованный, он не заметил, как быстро оказался перед гостиницей.

…Когда он пришел сюда впервые неделю назад, наиболее сильное впечатление произвели на него маленькие зарешеченные окна, выкрашенная в черный цвет рама. Теперь он может все разглядеть лучше. Так и есть. Старое, наспех переделанное здание, фасад выкрасили зачем-то в желто-лимонный цвет, а окна в черный. У строителей такое бывает. Эдакое подобие старухи с претензиями красотки молодухи. В крикливом желто-оранжевом облачении, с толстым слоем грима вокруг глазниц-окон, красотка выглядела тоскливо и безвкусно.

Да и это бы еще ладно, но лепнина под крышей его добила: четыре облезлых ангелочка прилепились крыльями по углам, поддерживая пухлыми ручками огромные виноградные гроздья с крупными темными, повыщербленными временем ягодами и блекло-зелеными, почти уже белыми листьями… Интересно, что было раньше в этом желтом доме без деревьев, без палисадника? Постоялый двор, ночлежка, турецкий пост, волостное правление или земледельческая кооперация?.. Не все ли равно… Когда-то здесь размещались разные учреждения, а лет десять назад здание превратили в гостиницу — на новую не потянули, так приспособили эту халабуду. Зимой, естественно, трудности с отоплением, объяснила ему администратор, но в другие сезоны многие предпочитают останавливаться у них — тихо, приятно, близко от леса, нет шумных туристских групп… Некогда живал здесь даже писатель Каранедев — это явно было гордостью «фирмы».

Администратор проводила его по коридору, дала огромный кованый ключ — словно вручила символический ключ от города, и Васко медленно начал подниматься по скрипучей деревянной винтовой лестнице.

Один, два, три… Семь… Семь железных прутьев на окне. Не очень толстых, но достаточно крепких для того, чтоб совладать с ними голыми руками. И расстояние между прутьями меньше ладони — руку еще просунешь, но голову нет. Исключено… Приварены сверху и снизу… Один, два, три… Да, семь… И рама с двух сторон — девять… Полосатый квадрат света разделен на восемь узких прямоугольников… Впрочем, свет — не очень точно сказано. За окном вечер. А сам он с часу дня сидел вот так, неподвижно, на низкой кровати, покрытой красно-черным клетчатым одеялом — точь-в-точь как решетка на окне… Ну что ж, одно к одному. Снова прокрутил в голове все, что было с ним до нынешнего момента. Да, не надо было выпендриваться перед следователем.

Сколько времени так продержат? Может быть, пока ведется следствие. После — суд. А в суде по головке не погладят… Обреют и отправят, самое меньшее, куда-нибудь в округ, в камеру. Может, хоть камера будет больше, чем эта допотопная камора. И будет он там не один, уж ни в коем случае не один. В одиночках держат — временно — лишь тех, кто осужден на смерть.

Четыре шага от двери до стены с окошком, три с половиной в ширину. Четыре на три с половиной — это и есть твоя камера… Вызовет ли завтра следователь после сегодняшнего отказа отвечать на вопросы?..

Ему, правда, и тут повезло. Бывает же так, чтобы следователь оказался именно таким седовласым усталым старцем! Но что делать, следователей не выбирают… Возможно, другого тут и нет, слишком маленький город… Да и чего бы ты, в сущности, хотел? Чтобы тебе подали машину, встретили с распростертыми объятиями, да еще, введя в кабинет, спросили бы, не желаешь ли водки или виски? Каждый делает свою работу, и у этого следователя ты не первый и не последний. Скажи спасибо, что не потребовал у прокурора сразу же тебя под арест… А он что? Допросил, отпустил. Через два дня снова вызвал и снова отпустил. Ну, попросил, естественно, не выезжать из города некоторое время, пока что-нибудь не выяснится… Хм, кто же это выяснит, он, что ли, в своем кабинете? А откуда ты знаешь, что он безвылазно сидит в управлении! Наверняка встречался и с другими людьми с объекта, может, и их допрашивал — не тебя же одного ему исповедовать… И все же Петринский предпочел бы, чтоб следователь кричал на него, обвинял, называл убийцей, угрожал, но хоть как-то реагировал, черт побери! Жил! Чувствовал! А этот не чувствует: отвалится в кресле, уронит голову на грудь и только что не похрапывает.

На самом деле, конечно, не похрапывает, задает вопросы, внимательно слушает ответы. Делает что-то под столом руками… Сначала Васко показалось, что следователь держит перед собой магнитофон и записывает допрос. Потом он понял, что старик всего-навсего протирает то и дело салфеткой толстые стекла многодиоптриевых очков. И когда, подняв однажды глаза, следователь задал очередной вопрос, забыв при этом надвинуть на нос свои «дальновидные», Васко увидел две гноившиеся щелки, в которых тщетно было бы искать хоть какого проблеска давно погасшего огня.

Из кабинета следователя он вышел тогда мрачный, подавленный. И чем дальше уходил от управления, тем сильнее приходил в бешенство. Тогда он решил, что на следующем допросе выкинет что-нибудь такое, что могло бы разбудить старика, вызвать какую-то реакцию… А если, к примеру, думал инженер, неожиданно крикнуть ему: «За мной нет вины, никакой! Прекратите вашу тихую инквизицию!» Или: «Я убил Небебе́! Передайте меня прокурору! Арестуйте меня!» Но если он и тут не шелохнется? Ежели у него метода такая — пороть по швам, пока ты сам не начнешь раскладывать свои мерзкие одежды на его столе?..

Петринский решил, что не будет больше вообще отвечать на вопросы следователя. Он молчит, не шевелится, хорошо — и я молчу. Как говорится, не контактабельны. Но, с другой стороны, если тот не будет спрашивать — как докопается до истины? Ладно, а какой истины ищет следователь? Да как раз той, что сейчас так нужна и ему, главному инженеру Васко Петринскому. Но ведь, чтобы докопаться до нее, необходимо прежде установить многие другие истины — ту, например, что он, разумеется, не убивал и не хотел этого. Конечно, сам факт смерти накладывает на тебя вину, даже если ты и не хотел этого… Но и в самом крайнем случае вина была лишь в том, что решился на то, на что никогда не дерзнул бы никто другой. А каковы были мотивы? Об этом его никто не спрашивает… Он не мог бездействовать, он искал выход и нашел его. И тогда… Нет, если хотят, чтобы он был им полезен, должны ему верить…

Старик ему не верит. И Васко, вполне сознавая свое мальчишеское безрассудство и оставаясь верен своему упрямому характеру, решил, что не будет больше отвечать следователю, этому следователю — нет!.. И сегодня он выполнил свое намерение: один молчал — и другой молчал, один тер свои очки — и другой усмехался напротив. Отсутствие контакта. Вот теперь и посмотрим, что станет с методикой старика!

…Он лег, не выходя к ужину. Спал как убитый, но встал еще совсем затемно. Внизу, под окнами, прогромыхала телега — она-то его и разбудила. Привычка вставать рано у него была издавна, чуть ли не с детства. Да и ложился он в эти вечера с курами.

Решетка снова бросилась в глаза — хоть перебирайся в другую гостиницу! Действительно, в первый день нигде не нашлось свободных мест, но во все следующие… Ему было не до того, вот он и решил, что и в этой вполне нормально: мало постояльцев, две только горничных, уборщицы не в счет; гостиница на самом краю города, вдали от шума междугородной магистрали, без оркестра, без телефона и радио в номере; и самое главное — один, совсем один, соседа в комнате нет и не будет…

Нужно размяться, скрипишь, как та ржавая подвода… С маленьких шагов, с маленьких… Теперь присесть — двадцать, тридцать, пятьдесят раз. Так… Утренняя гимнастика! Попробуем пробежаться — по кругу или на месте, но легче, легче, постройка старая, пол не выдержит… Важно двигаться, для заключенных это очень важно… Так… Достаточно… «Всего хорошего, дорогие товарищи; переходите к водным процедурам…»